– Пустите, – заскрежетал зубами Филимонов, – сам пойду.

– Ничего, – злобно отозвался Орлов, с ненавистью глядя в его искаженное от бессилия и ярости лицо. – Нам так спокойнее, да и тебе меньше волнения. Иди, не брыкайся!

Филимонов вскинул голову, собираясь ответить капитану, и в этот момент увидел в распахнутом окне Ольгу. Она смотрела на него округлившимися от страха глазами и, прикрывая в испуге ладонью рот, бессмысленно мычала:

– Ы-ы-ы-ы!

– Ольга-а-а, прости меня-а-а! – диким, пронзительным голосом крикнул ей Филимонов и попытался высвободиться из крепких рук милиционеров.

– Заткнись! – рявкнул Орлов, даже не оглянувшись на окно, в котором, как в фотографической рамке, неподвижно застыло лицо молодой женщины. А если бы он оглянулся, то наверняка бы смог разглядеть в ее потухших глазах невыносимую тоску по внезапно испорченной жизни. – Поздно спохватился…

Оперативники бесцеремонно заволокли Филимонова в автобус, дверь со стуком закрылась, и видавший виды ЗиС-8 покатил по дороге.

Филимонов как-то сразу сник, как будто из него выкачали воздух, и теперь сидел с низко опущенной головой, привалившись плечом к окну, должно быть размышляя о своей незавидной судьбе.

В управлении танкиста повели в кабинет Орлова. Он едва успевал переступать здоровой ногой, другая, поврежденная при падении с крыши, безвольно волочилась следом. Капитан кривился от невыносимой боли, но терпеливо сносил муку, не желая доставлять своим мучителям удовольствие от превосходства над ним.

В отделе Орлов самолично поставил стул посреди комнаты, словно демонстрируя задержанного на всеобщее обозрение. Филимонов грузно сел и, откинувшись на спинку, с видимым облегчением вытянул ноги в начищенных до блеска сапогах. Тревогу за происходящее выдавали его заметно подрагивающие пальцы с подсохшими кровавыми ссадинами и бегающие глаза.

– Журавлев, дай закурить, – хрипло попросил он, но, увидев, как Илья изменился в лице, уже тише повторил: – Чего тебе стоит?

Орлов, куривший в это время папиросу, молча сунул ему в руку свою. Филимонов с удовольствием глубоко затянулся. Выпустив сизую струю к потолку, танкист рассеянным взглядом проследил, как она медленно растаяла в воздухе, потом загасил окурок пальцами, посмотрел, куда бы его выкинуть, не нашел и аккуратно положил себе под ноги. Затем обвел присутствующих насмешливым взглядом и презрительно ухмыльнулся:

– Что, не терпится узнать, как я докатился до такой жизни?

– Расскажи, сделай милость, – с издевкой отозвался Клим.

– Мне скрывать нечего. Слушайте. Мой отец был участником Антоновского мятежа и за это впоследствии поплатился. В 37-м ему это припомнили и расстреляли. Только на мне это никак не отразилось, я был воспитан в советском духе. Вступил в комсомол, даже был комсоргом в колхозе «Путь Ильича».

Потом началась война, я добровольцем ушел на фронт, мне не было еще и восемнадцати. Сражался отчаянно, хоть и был молодой. Иначе не мог. Не зря же мне присвоили Героя. После войны меня демобилизовали. Хотел поступить в танковое училище, да не прошел по здоровью.

Вот тут и началось самое интересное. Что же это, думаю, я, геройский парень, вернусь в свой колхоз и опять буду быкам хвосты крутить? Да не бывать такому! И учиться я не захотел, не было желания. А во мне столько энергии было нерастраченной, да и привык я уже убивать, власть иметь над людьми. Чего, думаю, я буду существовать, когда можно себе роскошную жизнь устроить вот этими руками… которые к оружию привыкли. Взял да и вернулся в областной центр издеревни.

Тут разыскал я свою Ольгу… Мы с ней еще до войны знались, наша она, деревенская. А здесь у нее тетка проживала в отдельной квартире, а потом тетка умерла, жилплощадь ей досталась. У нее и жил. А уж как я Ольгу любил, не поверите… Захотелось мне сделать ее счастливой и богатой, чтобы она ни в чем себе не отказывала… Одним словом, не готов я был трудиться день и ночь, чтобы заработать на кусок хлеба… А потом повстречал Симыча, мы с ним тоже из одной деревни… Он тоже был по молодости замешан в мятеже. Он меня и подговорил убрать старого вора-законника по кличке Филин… А для меня это уже было легче легкого… Я убил и его, и еще несколько людей из его кодлы. Так и стал главным… вся банда оказалась у меня в руках. Знаете, какое это чувство? Прямо богом себя ощутил, потому что теперь мог распоряжаться чужими жизнями… А тот дурак, Симпатяга, которого ты, Журавлев, задержал, знал меня в лицо; я специально подговорил его бежать и застрелил, чтобы ничего про меня не вякнул в милиции. Ты такой дотошный оказался.

– А чем перед тобой провинился сторож, которого ты со своими подельниками заживо сжег? – глухо спросил Журавлев.

– Отца он в 21-м году выдал. Я с ним и поквитался. Вот такая у меня сложилась жизнь… Да, Журавлев, меня, конечно, расстреляют; так ты, прошу тебя, даже нет – умоляю – береги Серафиму Никаноровну, она ни в чем не виноватая. Ее сын, мой дружок Колька Свиридов, геройский парень был… механик-водитель от Бога. И Ольгу мою… не забывай… Илюха.

– Что ж ты раньше ни о ней, ни о своей Ольге не подумал? – взвился Журавлев. – Если они тебе так дороги?

Конечно, спросить с Филимонова за его злодеяния могли и другие оперативники. Но они сейчас молчали, потому что все разговоры уже были бессмысленны, дальнейшую судьбу этого злодея должен был определить советский суд.

– Ты… тоже… прости меня, – сказал негромко Филимонов и, внезапно подавшись вперед, ловко выхватил у Журавлева из кобуры пистолет. – Всем стоять!

Оперативники опешили от такой дерзости, да так, что в первую секунду никто из них даже не двинулся с места. Один только Копылов потянулся было к своей кобуре, но в эту секунду раздался предупредительный выстрел, и зеленый абажур настольной лампы разлетелся на мелкие осколки.

– Амба, – по-доброму, как будто всегда был с сыскарями в дружеских отношениях, проговорил Филимонов, – не надо испытывать судьбу. Потому что я Филин… и мне плевать на людей. Между прочим, кличка моя от фамилии Филимонов… это чтобы вы знали.

– Зря ты все это затеял, – тихим голосом сказал Журавлев. – Тебе уже ничто не поможет.

– Знаю, – посуровел Филимонов. Краска с его обезображенного ожогом лица в мгновенье схлынула, оно стало белее снега. – Умел напакостить, умей и ответ держать, – произнес он с отстраненной решимостью, вскинул пистолет к виску и нажал на спусковой крючок. Выстрел в одно мгновение разнес его череп, кровавые брызги обагрили стену. Удар был такой силы, что труп Филимонова отбросило в сторону, он упал на пол, словно безвольная тряпичная кукла.