На остановках спешили набрать воду в ближайших колонках, наскоро стирали бельё, потные, посеревшие от пыли платья, кое-как купали детей. Кого-то одного от вагона, кто пошустрее, отправляли за кипятком на вокзал — разводить огонь на станциях запрещалось. Спрашивали у местных, не продадут ли еду, любую — запасы, взятые из дома, у одних заканчивались, у других закончились давно. В прежние времена дорога до Ульяновска занимала чуть больше суток, теперь же, на седьмой день, добрались только до Тамбова.

Дорожную жизнь Гитл обустраивала, как прежде домашнюю: она следила за всем и всё контролировала, на остановках оставляла дежурных, выбирая их по очереди, так, чтобы за местом семьи в вагоне и вещами присматривали хотя бы двое взрослых. Если один вдруг чего-то не заметит, поможет второй. Петька и Лиля тоже дежурили, хотя взрослыми не считались, и когда сосед по вагону просил Петьку срочно куда-нибудь сбегать, найти коменданта эшелона или что-то узнать на вокзале, Гитл обращалась в скалу и каменно стояла на своём — ни подвинуть, ни опрокинуть, только взорвать. В границах своего мира она правила решительно и властно — то, что география границ изменилась, не значило ничего.

— Петя, мы не знаем этих людей, мы просто едем с ними в телячьем вагоне на соседних нарах, — выговаривала она сыну, успевшему подружиться с двумя девчонками, его ровесницами, из противоположного конца вагона. — Тебе не нужно валандаться у них часами. Тебя там что, кормят? Утром поздоровался — и достаточно. Через неделю, когда этот муравейник на колёсах куда-нибудь, наконец, доедет, мы разойдёмся, и ты не вспомнишь, кто они. Так зачем начинать?

В деревянном ящике без окон Петьку пожирала тоска — с сёстрами говорить было не о чём, время летело впустую. Петькину душу сушила ещё и обида — он мечтал остаться с Ильёй в Киеве и уйти в партизаны. Втайне от сестёр и матери Петька придумал, как ускользнуть от эвакуации, но ему требовалась помощь Ильи. Старшему брату в Петькином плане отводилась ключевая роль. Ни поддержки, ни понимания у брата он не нашёл, Илья наорал на него, как не орал никогда прежде, правда, матери ничего об этой истории всё-таки не рассказал. И вот теперь Петька должен выслушивать скучные поучения и подчиняться вздорным запретам.

Феликса же не спорила с Гитл ни о чём. Правила, установленные свекровью, казались ей разумными, да и что толку спорить о пустяках, когда рушился её мир. Она ехала в какую-то несосветимую даль, бросив Илью, бросив всю свою прежнюю жизнь. Феликса не желала верить, что немцы захватят Киев, она готова была остаться в Тамбове или в Пензе, чем ближе к Киеву, тем лучше, тем скорее она потом сможет вернуться домой. Но Илье Феликса пообещала ехать с матерью и сестрами одной семьёй, так что выбора у неё не оставалось.

Остановка в Сызрани, последняя перед Ульяновском, оказалась и самой долгой — отправки пришлось ждать больше суток. Феликса сидела на лавочке под пыльной акацией, возле заколоченных наглухо ворот старого склада, слушала хриплые голоса диспетчеров — по громкой связи раз за разом объявляли о прибытии поездов, вызывали то дежурного по станции, то милицию. Летнее время тянулось вяло, и только составы с нефтью, один за другим, без остановок и задержек, проходили на север.

— Никогда такого не видел, — рядом с Феликсой присел тщедушный старик с короткой, кое-как остриженной седой бородой. Пустой левый рукав его был заправлен в наружный карман пиджака. — Едут люди и едут, и всё их больше и больше. От войны до Волги, считай, пол-России, а они едут на север или куда-то за Волгу, будто и наши места им уже плохи.

От разговоров, вроде этого, деваться на остановках было некуда, походили они один на другой, словно вели их одни и те же люди. Эвакуированных расспрашивали, откуда они, сколько дней уже в пути, смотрели, как на редких животных, сочувствовали, удивлялись, что заехали так далеко, ещё сильнее удивлялись, услышав, что едут намного дальше, в Казахстан или на Урал. Спрашивали о немцах — видели ли их, и какие они, а после, вроде бы всё поняв, вдруг задавали какие-то совсем дурацкие вопросы: почему вы уехали, почему не остались?.. вас же так много. И у Феликсы темнело в глазах от глухой тоски — почему она уехала и не осталась?

Старик говорил, мягко акая, выговор его был похож на украинский, и от этого, наверное, Феликса была даже рада его слушать.

— Ты, что ль, тоже из этих?

— Да.

— И куда ж вы катите?

— Эшелон до Ульяновска. Потом в Нижний Тагил, на Урале.

— На Урале я не был, не знаю, как там, только не лучше, чем у нас. Урожай в этом году знатный, а убирать некому будет, подчищает война мужиков, выскабливает. Скоро в сёлах одни бабы останутся. Ты сама-то городская? — спросил старик, и Феликса вдруг посмотрела на него так, словно увидела только сейчас морщинистую кожу повернутой к ней щеки под слезящимся глазом, выгоревшую фуражку железнодорожника, пустой рукав пыльного пиджака. Разгоняя тусклую послеполуденную духоту, налетел влажный ветер, принёс с Волги запахи нагретой речной воды и камышей.

— Нет, я из села.

— Вот и пожила бы у нас и поработала б, — обернулся к ней старик. — Самое время сейчас. А там, глядишь, понравится, так и вовсе останешься.

— Спасибо! — легко улыбнулась Феликса, и старик сердито отвёл взгляд. Он решил, что эта девчонка смеётся над ним.

Гитл встретила её встревоженно.

— Кажется, Лиля заболела. А что они хотят, если везут людей, как скотину, а вагон продувает насквозь. Где теперь искать врача? Где брать лекарства?

— Да врача мы найдём, если не в нашем вагоне, то в соседних. Я пойду сейчас, поспрашиваю. И до Ульяновска уже недолго осталось, лекарства будут.

— А потом как? Ей нужно лежать, а нам надо ехать.

— Мама, я как раз хотела с вами поговорить, — решилась Феликса, хотя вовсе не была уверена, что готова к разговору. Одними предположениями Гитл не убедить, каждое слово она будет проверять на прочность, как узел. — Может быть, нам пока не ехать дальше Ульяновска?

— Очень хорошо, — устало отмахнулась Гитл, — проживём все деньги и что потом будем делать? Попрошайничать на вокзале? Из Петьки марвихер выйдет — первый сорт.

Феликса неплохо научилась улавливать настроения Гитл, на это у неё ушло три года. Если бы свекровь, несмотря ни на что, твёрдо хотела ехать дальше, она бы не подсмеивалась сейчас над её словами. Отбросила бы резко и сразу. Значит, болезнь младшей дочки взволновала Гитл всерьёз, и если