вокруг вопроса о характере миссии Пьера Кота, — будет ли она официальной. Говорили, что некоторые министры больше возражали против выбора данного лица, чем по существу вопроса о возобновлении отношений. Дело это все еще оставалось гадательным, но, повидимому, скорей по причинам внутреннего порядка, чем из соображений внешней политики. Ясно было, что вопрос о самолетах явился бы только первым шагом. Но все же, разве нельзя послать Пьера Кота под каким-либо вымышленным предлогом — ну хотя бы для переговоров о какой-нибудь торговой сделке, например о покупке леса. Это немножко успокоило бы некоторых членов правительства, ибо они никак не желают возлагать полномочия посла Франции на политического деятеля слишком определенной окраски.

Однако Москва требовала полной ясности в этом вопросе. Там желали присылки полномочного представителя. Как же в этом отказать, если для начала у Советской России просили самолетов?.. Но за исключением этого, совершенно точного требования, русские проявляли больше доброй воли, чем можно было надеяться. А пока туда не направили представителя Франции — как бы он ни именовался, — можно начать переговоры в Париже через посредство Эренбурга и поверенного в делах. Через Эренбурга? Ну, да… и Монзи настаивал на том, что ввиду несомненных дружеских чувств Эренбурга к нашей стране его участие в переговорах оказалось бы весьма благоприятным фактором. Хотя писатель Эренбург постоянно указывал, что все должно идти нормальным путем, через дипломатические инстанции, крайне желательно как можно скорее привлечь его к обсуждению вопроса. Один из присутствующих вызвался съездить за ним, на улицу Котантен.

В половине четвертого дня, когда он приехал на эту неширокую тихую улицу, за Монпарнасским вокзалом, там все было в волнении. Перед большим домом, где жил Эренбург, стояли машины, кругом было много полиции. Около автомобиля дипломатического корпуса с буквами ДК на желтом щитке стоял советский поверенный в делах и тоном холодного презрения спорил с полицейскими, из которых один был русским белогвардейцем: полиция уже несколько часов производила обыск у советского писателя Ильи Эренбурга, и ему грозил арест…

Натолкнувшись на такую сцену, человек, приехавший из министерства общественных работ, понял ее значение и немедленно помчался обратно, на Университетскую улицу. Анатоль Монзи, услышав столь невероятную новость, пришел в ярость: нет, это невообразимо! В такой момент, когда Эренбург… Нельзя же считать это простым совпадением! Так можно было поступить только с целью помешать переговорам. Кому сообщили, что Эренбург… Разумеется, члены правительства были в курсе дела. Монзи раскипятился: сейчас позвоню в министерство внутренних дел, позвоню самому министру. Потом, поразмыслив, отказался от такого намерения. По чьему распоряжению это делается? Вероятно, приказал сам Мандель… или еще кто-нибудь за его спиной… Но кто же? Дело серьезное. Анатоль Монзи и так уже чувствовал, что положение его становится шатким из-за высказываемого им расположения к итальянцам. Пожалуй, не стоит вмешиваться в полицейские махинации…

* * *

Когда колонна людей, которых гнали из Либеркура и Уаньи, добралась до Курьера, было, вероятно, около двух часов дня. Несмотря на дождь, Курьер все еще горел.

Не все, кого вели из Уаньи, дошли до Курьера. Дорогой разъяренные конвоиры вдруг решили, что семнадцать человек из этой колонны зажились на белом свете. То ли бойня, происходившая утром, еще не утолила жажду убийства, томившую эсэсовцев, то ли ее распалили пожары и запах горелого человеческого мяса… Как знать? Убили семнадцать человек. Лишь только начались первые дома за Батарейным мостом, у домика с садом, обнесенным изгородью, убили семнадцать человек, убили их в идиллическом садике, где уже цвели весенние розы. Конные стражники втолкнули туда семнадцать обреченных. И там натешились над смертниками вволю. Сначала заставили их копать могилы, раздев несчастных догола или почти догола, потом стали бить чем попало — прикладом винтовки, каблуком сапога со шпорой, кулаком, лопатой; били до тех пор, пока у каждого из семнадцати лицо уже нельзя было назвать человеческим лицом, а тело стало кровавым бесформенным куском мяса. А тогда палачи дали несколько очередей из ручных пулеметов с одного конца садика до другого. После этого на кустах не осталось больше роз. Я знаю имена только четырех из семнадцати убитых — Жорж Мюллен, Эжен Вассон, Аристид Оливье, служащие угольной компании в Уаньи, и поляк Альфред Станчек, батрак, работавший в Уаньи на мельнице, — сын Болеслава Станчека, убитого в тот день утром в подвале Пишара.

Эти семнадцать не видели, как пылал Курьер.

Утром, когда жители проснулись, почти весь город был в огне. Целые районы подверглись систематическому разрушению — их забросали гранатами в наказание за долгое сопротивление марокканцев; трупы марокканских солдат для острастки снесли на площадь и бросили там, как падаль на свалке, а около них поставили часовых. Немецкие солдаты ходили из дома в дом и прикладами выгоняли оттуда жителей. То и дело раздавались выстрелы. Из-за какого-нибудь пустяка человека убивали на месте.

Пришли и в дом Декера; фельдфебель допрашивал Элизу; двое детишек цеплялись за ее юбку, младшего она держала на руках. Элиза ответила: да, в доме есть мужчины — ее муж и брат. И тут как раз оба они вошли в комнату.

Немцы вытолкнули их на улицу. — Papiere![697]

Когда Этьен велел Барбентану надеть шахтерскую спецовку, в первую минуту лейтенант почувствовал безотчетное возмущение, а потом и сам удивлялся: вот что значит воспитание! Вдруг показалось невозможным снять военный мундир, перерядиться… А мешкать было нельзя, с минуты на минуту могли ворваться немцы. Чтобы выиграть время, Декер увел своего гостя в «сад», как называли жалкий клочок земли за решетчатой изгородью и сарайчиком, где держали инструмент. В этом сарайчике лейтенант Барбентан возвратился к положению штатского человека, а его военная одежда, завернутая в кусок брезента, сверху заложена была огородными инструментами. Не приди Этьену мысль об этом сарайчике, немецкий патруль захватил бы Барбентана в офицерском мундире. А тогда был бы конец и Барбентану, и всему семейству Декера, и их домику с красным, чисто вымытым плиточным полом. Пока Барбентан переодевался, Декер спросил у него военную книжку. — Что ты там делаешь? — вскрикнул Арман. — Не беспокойтесь, господин лейтенант…

Теперь, когда эту военную книжку вертели в руках немецкие солдаты, Арман увидел, что на уголке первой страницы Декер написал крупными буквами: шахтер… Но будет ли этого достаточно? Перед зданием школы, той самой школы, где девять дней назад — 20 мая — располагались на ночлег Рауль и Морльер, Монсэ и Партюрье, выстроили людей, и тут Этьен Декер надавал советов господину лейтенанту; он извинился, что впредь будет