Только Седельников мог назвать Бека хмырем. Это был теперь атлет громадного роста с жестким лицом и золотой кожей. Его поношенный пиджак странным образом перелился в нечто черное, неопределенно-фалдистое и поблескивающее. Хмырем скорее выглядел нечесаный, опухший, помятый Седельников. В руке, как выяснилось, он держал никакую не палку, а розовый бабский зонтик — кажется, тот, что лежал позавчера у него на столе в магазине. Все понятно: услужил очередной любовнице, вправил спицы и шел вручить в комплекте с моими котлетами или еще чем-нибудь в этом роде. Подлец!

Бек глядел на Седельникова бесстрастно, сверху вниз. Тот ничего не понимал.

— Что это за образина? — снова поинтересовался он. — И что вы здесь устроили? Дом ведь спалите… Ой, Юлька, какая ты бледная! Тебе нехорошо от дыма? Выйди на воздух, что ли…

Он не договорил: Бек плюнул в него чем-то зеленым и жидким. Плевок метко угодил Седельникову в живот и зловонно зашипел на куртке.

— А-а-а-а! — взвыл Седельников. Ядовитая слюна Бека прожгла огромную дыру и в куртке, и в рубашке. Из дыры глянуло что-то страшное, мокрое, грязно-красное. Бек улыбнулся одними зрачками, которые вдруг расширились и блеснули атласной зеленой глубиной.

— Ну, ты, зар-р-раза, — прошипел, багровея, Седельников и двинулся на Бека. Тот снова плюнул. Но Седельников в институте не зря занимался волейболом: он довольно ловко увернулся, и плевок шлепнулся далеко и мимо. Запахло паленым линолеумом. Седельников еще не отошел от боли, еще тряс башкой и морщился, закусив губу, но уже заметил, что Бек крепко держит меня за руку, заметил, что я не только не могу сказать ни слова, но даже моргнуть не могу. Мой бывший муж вгляделся в меня и спросил шепотом:

— Что он сделал с тобой, Юлька? Ведь это он сделал, да? И пожар тоже?

Нет, я не могла ни ожить, ни заговорить, но Седельников как-то угадал мой ответ: да, да, да!

— Зар-р-раза! — пробормотал он. — Не бойся, Юлька, выкрутимся. Прорвемся.

Я знала, что не выкрутимся, что страшный огонь и Седельникова спалит, как случайный мусор и мне стало еще больнее. Надежда присмирела и сложила крылышки снова у меня в груди.

— Отойди, — сказал Бек Седельникову надменным глухим голосом. Тот небрежно отмахнулся и ответил в духе Чупачупсихи:

— Иди на фиг! Что, давно рога не отшибали?

Собственно, эта фраза случайно сорвалась с его блудливого языка, но тут он поднял глаза и разглядел надо лбом Бека самые настоящие золотые рога.

— Мама! — вскрикнул изумленный Седельников гораздо громче, чем недавно кричал от боли. — Я ведь не пил сегодня ничего, кроме пива… Мама! Рога? Не белая ли у меня горячка?

Я думала, Седельников помешается на моих глазах. Пятясь, он снова ступил ботинком в горящий ручей, подпрыгнул, взвизгнул, потом крепко зажмурился. Через минуту он ошалело глянул на Бека: рога у того не исчезли.

— Нет, не глюки. В самом деле рога, — констатировал Седельников. — Значит, я нормальный, а он шиза. Или сектант-сатанист. Видел по телевизору: они картонные рога надевают. У него сзади и хвост наверняка привязан. Глянь, Юля, тебе виднее — есть там у него хвост?.. Ты что такая бледная?

Он сам в эту минуту побледнел. В его заскорузлых мозгах наконец забрезжило некое подобие истины. Он выпучил на нас глаза и замер, точно его тоже укусила золотая змейка.

— Отойди, — тускло повторил Бек.

— Черта с два! Ее сначала отпусти!

Бек легко толкнул Седельникова в грудь золотым кулаком. Мой несчастный бывший муж с диким воплем покатился в огонь и дым.

— Его нет, — сказал Бек удовлетворенно. — И тебя, Юлия, почти нет. Тебе ведь уже не больно? И никогда больше не будет больно. И сладко не будет. Все!

Он был прав. Теперь не только та моя рука, что он держал в своей, онемела. Бесчувственный холод (среди духоты и жары!) постепенно заливал меня всю, будто я входила в ледяную воду — постепенно, шаг за шагом, все глубже и глубже. Было похоже, будто я растворялась снизу вверх и кусками. То, что поглотила мертвая вода, уже не существовало, не болело и было забыто, зато то, что оставалось, томилось и ныло. Сейчас медленная холодная волна прильнет, плеснет к сердцу. Сейчас надежда комочком, поджав лапки и бессмысленно сжавшись, пойдет ко дну. Туда, где ничего нет, только темный вселенский ил, полный обломков и клочьев. Элементы теряют связь, а смерти нет. Так говорит Бек.

Он подошел ко мне вплотную, и его лицо заслонило от меня весь мир. Золотое гладкое лицо. Должно быть, очень красивое. В холодном океане, куда я погружалась, не было нужно никакой красоты. Она там не существовала. Разве камень, или вода, или снег разбираются в красоте? Они мертвые. И золотое лицо Бека было мертвое. Даже мертвей тогдашней полумертвой меня. Правда, он мог быть в маске. Ведь рассказывал же Агафангел, что видел Геренния в оболочке статуи, что собственную ногу он снимает как золотой сапог. Тогда хоть глаза должны быть живые, но я видела лишь две черные дырки — ни влаги в них, ни взгляда, ни кровавых человеческих жилок. Только в глубине что-то зеленое отсвечивает. Ничего в Беке теперь нет, кроме золота. А у меня совсем нет сил…

Вдруг золотая маска вздрогнула. Разжались тяжелые скульптурные губы, дыры глаз пыхнули огнем, раздался негромкий звук, будто лопнуло что-то. Две густые черные слезы поползли по золотым щекам.

— Зар-р-раза! — услышала я голос Седельникова. Бек отступил немного, и я увидела своего бывшего мужа с электрообогревателем наперевес. Он отодрал, оказывается, защитную решетку и исподтишка приложил к пояснице Бека целый лабиринт раскаленных огненных загогулин. Бек, сам весь начиненный жаром и электричеством, все-таки опешил от этой нелепой выходки.

— Юлька, чего же ты стоишь? Бежим! — крикнул Седельников и, должно быть, схватил меня за руку (я ничего не чувствовала). — Да что с тобой? Что он сделал? Черт, ты вся холодная… Ты живая?.. Ну, если стоишь, то живая… Вроде дышишь еще… Постарайся шевельнуться. Хоть скажи словечко!

Он помахал у меня перед носом грязной рукой — наверное, я уставилась в одну точку, и он думал, что это поможет. Я хотела бежать, хотела кричать, хотела даже броситься Седельникову на шею, но ничего не могла…

— Угорела, — вздохнул Седельников. — Погоди, я сейчас тебя вытащу…

Он попытался сдвинуть меня, я покачнулась, рухнула на стол и, должно быть, ударилась, потому что послышался глухой стук. Но стол же не дал мне свалиться на пол. Седельников обхватил меня и с кряхтеньем поволок к горячему ручью. Я представила, как будут волочиться по пламени мои ноги. Если они как-то уцелели, если я еще существую…

Большая золотая рука легла Седельникову на плечо, сверкнув квадратными золотыми ногтями.

— У, зар-р-раза, — снова провыл Седельников и выпустил меня. Я медленно, как снежная глыба, осела на пол и уперлась виском в стол. Что я сейчас такое? Бесчувственное тело? Кукла? Прозрачный дымок, как Цецилий?

Седельникову снова удалось увернуться от Бека. Он присел, выскользнул из-под громадной золотой длани, отскочил и свирепо набычился. Бек, размазав по золотому лицу черные слезы, замер и дышал мерно, как насос. Его черные одежды затрещали и заволновались крошечными молниями. Ну, все, сейчас пустит в ход свои заряды — и конец Седельникову! Тот тоже почувствовал приближение решительной минуты. Он отступил немного и вдруг рванул на груди засаленную рубашку.