Все позабылось, и только я, как царь Мидас (или его раб? надо уточнить в хрестоматии!) долгое время маялась лишь мне известной тайной паркового маньяка. Ведь даже Наташка не знала, что на совести Бека не одна толстозадая. Я и решила изложить всю историю в письменном виде, то есть шепнуть ее тростнику, который выболтает всем. Пока я писала, я никак не могла разобраться, кто же такие Бек и Агафангел? Чаще всего меня посещала та мысль, что возникла после первой встречи с Фартуковым в троллейбусе: было ли все это или я сама сдвинулась? Я отправилась на Фокинский рынок и купила там с лотка несколько недорогих мистических и эзотерических брошюр. Обложки у них были пугающие, но я стала читать. И даже вроде стало мелькать передо мной что-то такое знакомое — кажется, руку только протяни и схвати за крылышки (вы в детстве ловили так бабочек?). Но это подходящее и неуловимое тут же вспархивало, ныряло в потемки, терялось среди бессмысленных вычурных фраз. Я оставалась все в том же неведении и с головной болью. Кончилось тем, что я даже обзавелась навязчивым сновидением, чего в жизни со мною не бывало — я только в книжках про это читала. Теперь еженощно я видела один и тот же сон: для постижения тайного знания я должна пройти мистический путь, полный неясных откровений. Путь представлял собой теперешний Первомайский парк, сплошь залитый гудроном. Я брела по щиколотку в гудроне, не могла никак вытащить ноги из зловонной вязкой массы, и к тому же у меня в мозгах, в левом полушарии, кто-то неумолимо играл на виолончели. Я пришла в ужас: этак и в самом деле сойду с ума! Я раздарила мистическую литературу подругам. Назойливый сон ушел. Вернее, ушел гудрон, а виолончель осталась. Позже я узнала, что за нашим домом асфальтировали громадный пустырь, чтоб можно было легче подъехать к автозаправке и гаражам, задуманным вместо Первомайского парка. Из моих окон пустырь не виден, и я не сообразила обойти дом, чтоб посмотреть, что там творится. Итак, гудроном несло оттуда, а виолончелью — из-за стены слева. В соседнем подъезде как раз тогда поселился солист местного симфонического оркестра. Он и играл. Довольно сносно играл. Однако в моем сознании навсегда звук виолончели слился с запахом гудрона и поиском сокровенных знаний. Вот недавно водила я своих учеников в оперный театр, и все шло сначала хорошо, но стоило из оркестровой ямы вознестись, как темному медлительному удаву, виолончельному соло, и на меня пахнуло гудроном до головокружения.

Лучше уж не трогать мистику. Лучше досказать, что сделалось с моими знакомыми, вместе со мной попавшими в эту странную историю. Или оставить открытый финал? Это было бы прилично и солидно. Но сама-то я терпеть не могу открытых финалов и невнятных концовок. Смотришь лирический фильм: герой лезет в машину, сидит там с кислым лицом; по стеклу бегут извилистые дождевые струи, а герой не знает, к кому ехать — к жене или любовнице. Конец фильма. Да это свинство, а не конец! Но приходится объяснять ученикам, что фильм или роман для того так неясно кончаются, чтоб мы напрягали свою мысль, задумывались о времени, о себе, о смысле жизни. «Ловко устроился писатель, — сказал на это, лениво ворочая языком, Гультяев, — такого навалял, что сам не разберется, а я за него думай». Как ни хороша недосказанность, но если за меня начнет думать Гультяев…

Меня можно счесть неисправимой дурой, но сейчас я снова живу с Седельниковым. Как когда-то прыжком с моста, снова покорил он меня своей отчаянной лихостью. Никогда не забуду, как он рубашку на груди рванул. И как, весь в крови, метал в ужасного Бека то табуреты, то макароны. А ведь мог бы просто смыться! Такие вот они, наши мужики, мало подходят для выноса мусора, галантных услуг и запасов на зиму, зато рубашку на груди рванут. Это я и в школе преподаю: они прежде всего или даже исключительно «братие и дружина». Гордый «Варяг». А все прочее — как получится. Но кто другой за меня кровь прольет?

Возможно, это был глупый порыв. Надолго ли семейная идиллия — неизвестно. Алеху и Игорюху вижу уже ежедневно. «Незнайка», потрепанный, весь склеенный скотчем, гордо возлежит в моей спальне на тумбочке, обляпанной вареньем. Стали позванивать женщины, на которых Седельников, как благородный человек, обязан жениться. Недавно черепаховидная соседская мегера Раиса Михайловна дрожащим от удовольствия голосом сообщила, что в мое и Максово отсутствие к нам на дом приходит «какая-то в зеленой шляпе». Седельников божится, что не знает никаких зеленых шляп и сидит неотлучно в своей будке «Мастер на все руки». Он еще добавил, что не такой дурак, чтоб таскать подобные шляпы домой, мол, если б ему захотелось, он бы трахнул шляпу у себя в подсобке без участия рептильной Раисы Михайловны. Вот подлец!

Наташка давно оправилась от потрясения из-за гибели толстозадой. Однако третий Вова ей разонравился. Теперь на примете у нее кто-то есть, тоже Вова. Уже четвертый. Ну и что? Людовиков вообще было восемнадцать. Правда, за девятьсот лет. Наташка — натура здоровая и жизнелюбивая, голова у нее устроена, как надо, и встречу с ужасным Беком ей удалось благополучно забыть. На днях напомнила ей, а она: «Какой это Бек? Второй Танькин муж?.. Нет? А какой тогда? А-а-а…»

Не всем так повезло. Вот сгинул Бек, а бедный Дима Сеголетов так и не избавился ни от ячменей, ни от крапивницы. Мается, бедолага. Он открыл-таки психотерапевтическую практику. Из-за пакостей Бека пришлось ему даже новую методику выдумать. Сидит он перед алкашом весь в ячменях, чешет крапивницу и внушает, что он тяжелобольной и заберет все страдания алкаша себе: все равно ему с ячменями жизни нет. Алкаш тут обычно расслабляется, проникается сочувствием и, как следствие, открывает свою душу. Болячки также не помешали Диме жениться на женщине с квартирой. Не очень, наверное, женщина попалась, потому что он передает иногда через Наташку приветы моей незабываемой попке.

Сработало заклинание и с Чепыриным. Не знаю, испытывает ли он ко мне отвращение, но определенно боится, как огня. После больницы он совсем побледнел и выцвел, прическа поредела, а в глазах застыло вечное рыбье удивление. Он часто сидит на больничном, его портфель всегда полон таблеток. И жена от него ушла. Я имею в виду, снова ушла. Из тогдашнего побега в Нарым она вернулась, а потом встретила какого-то риэлтора и опять ушла. Впрочем, Евгению Федоровичу не привыкать. Свои беды он по-прежнему поверяет химичке Аде Ильиничне, а про меня ей так сказал: «Юлия — загадка. Я чуть шею не сломал, но так ничего и не понял». Если б я сама хоть что-то поняла во всей этой дикой истории! Исчезновение Кристины Вихорцевой списали на Рифленого, на больничном мне не пришлось отсиживаться, дело замялось, однако Валентина Ивановна неустанно терроризирует меня своим бюстом и придирками.

А Барбос нашелся только через месяц. Страшно облезлый и, должно быть, обгорелый, сидел он на помойке за дальними малосемейками. Макс пробирался в свою дурацкую игротеку этими именно задворками и увидел за бачком нечто знакомо-полосатое… Они с Максом сразу узнали друг друга, хотя несчастный кот одичал и не сразу пошел на руки. Макс посадил за пазуху грязного, тощего, зловонного Барбоса, больше похожего на египетскую кошачью мумию, и принес домой. Я поначалу даже думала, что ребенок обознался, притащил чужого, потомственного помоечного люмпена, но оказалось, это наш Барбос: ест рыбу, но не ест сардельки «Оригинальные» с соей и чесноком. Жадно скребет когтями новый диван. Точно он! Вот и все элементы в сборе. Теперь-то я надеюсь, история закончилась. И Гультяеву додумывать нечего.