Они еще и бьют непонятно что… Как интересно проводят лето некоторые люди!

– А много там народу? – осторожно осведомилась она.

– Да мы вот с малявкой!

С маленьким? Разве ему уже можно… все это?

Нет, только подумать – пьет и что-то бьет! Однако новый знакомец укоризненно покачал головой.

– Мы его в плетушку сажаем, – пояснил он и, заметив, как она удивилась, прибавил: – Ничего, он тихо сидит.

Тихо сидит в клетушке, в клетке! Она просто слов не находила. Вот это лето так лето…

Мальчик и девочка молча смотрели на воду, вразнобой махая ногами. Им было вместе хорошо.

– Отец с нами ездил, – сказал наконец мальчик. – А теперь он в армии.

И опять шмыгнул носом. Кэт ждала, что он еще скажет, но он провел по глазам грязной рукой, а уж потом произнес:

– Может, скоро вернется…

– Непременно! – вежливо заверила Кэт, понимая, как старается он не заплакать. Потом отыскала в кармане платок, протянула ему, он высморкался и отдал платок ей – так неожиданно, так доверчиво, что при всей своей чистоплотности она приняла свой дар, повинуясь тем же чувствам, из-за которых вообще заговорила; как-никак, а другу она помогла, он просморкался.

* * *

В поместье, в саду, был уголок, который называли убежищем, потому что его надежно укрывали густые заросли тиса. Когда дул легкий ветер, там пили чай (совсем без ветра его пили на террасе, а при сильном ветре этот поистине переходящий праздник справляли в гостиной, перед камином, где лежала тигровая шкура).

Солнце пригревало, пчелы сновали и жужжали во вьющихся розах, а Флер и Динни решали вместе, какие цвета должны быть в детской. Согласившись на том, что голубое не слишком холодного оттенка успокаивает глаз, они увидели Кэт, которая прибежала к ним, чтобы не пропустить ничего из тетиных рассказов и поделиться новостями.

– Здравствуй, милая, – сказала ей Динни. – Садись сюда, ко мне. Я тебя толком и не видела.

Кэт пошла было к ней, но услышала голос матери:

– Руки! Ты руки мыла?

Ей так хотелось побыть с Динни, посидеть с ней за чаем, что она, ни мгновения не подумав, сделала невозможное – кивнула, солгала.

– Хорошо, – сказала Флер. – Тогда передай тарелку тете Динни.

Блоур внес самовар, семейное сокровище, которое неведомо как приобрел покойный предок, дослужившийся до адмирала.

Потом явились Майкл и Юстэйс, довольный своей победой. За ними шел Кит.

Майкл придвинул себе кресло и спросил:

– Где мама?

– Не знаю, – ответила Флер. – Недавно охотилась на слепней у клумбы с цинниями.

– Ее разглядеть легко, – сказала Динни. – У нее попугай на плече.

– Кит, – сказала Флер, – сходи за бабушкой.

Кит не двинулся с места, Флер услышала резкий крик и, взглянув в сторону сына, увидела свекровь. Вдова девятого баронета шествовала величаво и плавно; на плече у нее, словно бант, красовался какаду.

– Вся семья в сборе, – сказал Майкл и придвинул ей кресло.

– С этими слепнями одно мучение, – сказала она. – Плодятся и плодятся. Босуэлл никак их не урезонит. Без Джонсона ему не управиться.

– А не наоборот?

– Раньше у нас был Хогг, его ровесник, но твой отец не мог успокоиться, пока не отыскал Джонсона . А теперь он совсем одряхлел, никуда не годится! Сиди тихо, Полл. Сейчас дам печенья.

– Я всегда понимала Барта, – сказала Флер. – Действительно, Хогг и Босуэлл – ну что их связывает? Нет, не годится!

– А теперь не годится Босуэлл, – сказал Майкл. – Все идет по кругу.

– А у ваших пришельцев нет кого-нибудь такого? – спросила Динни. – Они были бы рады принести хоть какую-то пользу.

– Есть один мальчик, не очень большой, как наша Кэт. Вряд ли он годится. Да и что толку? Они отгорожены. Блоур, какой это чай?

– Китайский, миледи.

– Очень неприятный привкус. Скажите Огастину, пусть заварит индийского, в фарфоровом чайничке.

Дворецкий удалился.

– И Блоур совсем старый, – сказала вдова. – Это хорошо.

– Отгорожены? – спросила Динни, возвращаясь к прерванной теме.

– Я запретила туда ходить, – объяснила Флер. – Вроде бы жестоко, но очень уж не хочется, чтобы дети подхватили заразу. Да, вывозить из Лондона, придумали хорошо, а вот каждый отдельный случай… Сиди спокойно, Кэт.

Угощая печеньем своего какаду, вдова сказала:

– Не пойму, как они держатся!

– Кто, дети?

– Правительство. Разве эти люди не голосуют?

– Еще как! – ответил ей Юстэйс. Только без пользы для себя. А потом, безопасней всего сунуть голову в песок. Правда, Майкл?

– Видимо, правда. У бедных мир делится надвое, вот «мы», а вот – «они», то есть мы с вами. Что тут поделаешь? Перси Эберкромби просто клянется, что там, у него, они зашиваются на зиму, одежду зашивают.

– Средневековье какое-то!

– Если ничего не меняется, Майкл, как же все идет по кругу?

– Молодец, Флер! Ну-ка, Майкл, ответь, вопрос трудный. А вот и Блоур, несет нам индийский чай.

Глава 3

Наследие Форсайтов

Если задать любому Форсайту пресловутый вопрос: «Сколько стоит искусство?», – он непременно и нетерпеливо ответит: «Столько, сколько дадут, о чем тут спрашивать?» Все они твердо верили, что картиной или скульптурой нельзя любоваться, а уж тем более владеть, пока не установлена ее цена. Собственно, для них вопрос был в том, сколько потянет искусство.

Думетриус в свое время использовал этот их принцип несчетное множество раз, особенно – с облюбованным представителем рода, покойным Сомсом, и часто говаривал:

– Уж он-то знал, почем картина!

Прошлой зимой он умер, предупредив напоследок, что экспрессионисты могут и не подняться в цене, чего прежде не изрекал. Теперь галереей владел Думетриус-младший, который перебрался с Суффолк-стрит на Берлингтон-Гарденз и весь этот год готовил испанский вернисаж, чтобы по всей форме открыть новое помещение. О Форсайтах он слышал буквально с колыбели, имя это произносили почтительно и тихо (несмотря на дефекты дикции), и оно стало для него семейным преданием.

Вот почему сын Думетриуса с великим почтением встретил дочь Форсайта, когда двадцать третьего августа, ранним вечером, она пришла с родными на вернисаж.

– А, леди Монт!.. – вскричал он, сверкая новым костюмом, сцепил руки в какой-то клубок пальцев и склонился над этим клубком, подходя к Флер. – Очень рад, очень рад!

С Флер пришло меньше народу, чем она хотела. Тут был муж, была и свекровь, но ими все и кончалось – Уинифрид, молодые миссис Кардиган и Сентджон Хэймен отпали по той или иной причине. Нельзя сказать, что она хоть о ком-то из них жалела, особенно о трех последних, которых позвала исключительно из вежливости; однако их отсутствие говорило о том, что не все на свете идет точно так, как ей хочется. Она была светской женщиной, существом общественным, и чувствовала, что попытки поставить жизнь «на военную ногу» мешают лично ей. Кроме того, Кэт лежала в постели, видимо – схватила грипп, и она, Флер, совсем уж разрывалась.