– Как странно… – сказал Баррантес. – Я ее однажды видел – в Париже, в опере. Она сидела в ложе, совершенно одна, очень красивая, очень печальная. Был я там с вашей матушкой, она ее, кажется, знала. Помню, мы ею любовались… Смотрите, Флер, она повернулась к нам!

Женщина, сидевшая вполоборота к ним, неспешно, но легко поднялась, и только тогда Флер узнала профиль, не изменившийся за все эти годы. Она повернулась еще немного, являя лицо, такое же спокойное и неотразимое, как тогда, прежде, – безмолвно спокойное в своем противлении Флер, достаточно неотразимое, чтобы отнять Джона. Да, то была его мать, Ирэн. Она постояла перед «Магдалиной» и ушла, не заметив, что за ней наблюдают, а кто-то один – и восхищается.

Не показав виду, Флер ощутила, что впервые в жизни ей захотелось, чтобы кого-то не было в живых. Эту женщину, несмотря ни на что, любил до последнего вздоха ее отец, так и не догадавшись, чем же она гасит его ненависть. Глядя на гибкий стан, удалявшийся от них, Флер думала, что сможет победить там, где отец проиграл. Время снисходительно к Ирэн. Какая горькая ирония! Сколько же растратила она, Флер, стремясь к тому, что отнимало у нее само существование этой женщины? Нет, увидеть ее здесь, среди испанских картин!.. Ирэн увезла Джона в Испанию, чтобы он забыл. И Флер ощутила горьковатый привкус победы, вспомнив, что это ей не удалось.

– Вы знаете ее, Флер? – спросил Баррантес.

Видимо, он что-то заметил, была у него такая способность.

– Да, – просто ответила она, ей хотелось найти выход своей ненависти. Он смотрел на нее, ждал более подробного ответа. Сумеет ли она?.. Как часто выбираем мы чужих для самых сокровенных признаний! В эту минуту Флер была ближе всего к разгадке запутанной истории, неразрывно связанной с ее прошлым. Надо ли ему все это знать? Может, и надо…

– Когда-то она была замужем…

Как положено в старых комедиях, в другом конце зала появился Майкл со своей матерью. Та помахала рукой.

– …за одним моим родственником.

Тайну не дали открыть более важные узы. Момент был упущен, Флер продолжала, согласно этикету:

– Вы должны познакомиться с моей свекровью! Это сеньор Баррантес, друг моей мамы. Он – из Аргентины.

– Как поживаете? – сказала Вдова. – Удивительная женщина! Никак не думала, что она там была.

С поразительной для новичка прытью Баррантес подхватил ее тон:

– Я познакомился с миссис Форсайт в Париже, леди Монт. Но сам я действительно из Аргентины, – он склонился над ее рукой.

– Вы говорите по-испански? – спросила Вдова.

Баррантес кивнул. Она глядела на него с минуту, потом как-то шлепнула по локтю своим лорнетом.

– Тогда расскажите нам об этих… существах.

После такого начала компания Флер, состоявшая сперва из троих, потом – из двоих, увеличилась до четверых.

Баррантес был человек образованный, как сказала бы Уинифрид Дарти – «истинный лондонец», легкий, занятный, красноречивый. Ни один посетитель не пожелал бы лучшего гида; и маленькое общество двинулось по оставшимся залам.

Там был один-единственный Пикассо – голубого периода, конечно, – и одинокий Миро, ничем не примечательный. Аргентинец прошел мимо них, слегка поцокав языком. Флер заглянула в каталог и в графе «владелец» увидела его имя.

Экспозицию они прошли легко, не уставая. В последнем зале висела большая, во всю стену, картина – «El Jaleo» Джона Сингера Сарджента, и остаток их внимания привлекли кружащиеся алые подолы.

– Язык парижских салонов! – одобрительно сказал Баррантес.

Флер заметила, что подхватывает его тон.

– А какое движение! Юбки просто шуршат.

– А напряжение какое! – серьезно продолжал он, словно картина и впрямь его поглотила. – Я бы сказал, это – страсть ожидания.

Флер отвела взгляд.

– Страсть ожидания, – задумчиво повторила Вдова. – Как верно!..

Глава 4

Что такое истинный Дарти

Уинифрид Дарти ничуть не хотела бы отказаться от светских выходов, хотя оставалось всего несколько недель до ее восемьдесят первого дня рождения. В сущности, ей и жизнь была бы не дорога, если бы пришлось отказаться от книжки-календаря, которая была ей путеводителем по жизни. Однако в галерею вместе с компанией Флер пойти не удалось – палец на ноге разболелся (она попыталась шугануть кошку с лестничной площадки), – и вот это она воспринимала как жестокое лишение. Такое чувство возникало не потому, что она не увидит форсайтовского Гойю, – картину своего брата она не видела с 1927 года, когда его коллекцию перевезли в Национальную галерею, и относилась к ней равнодушно; скорее ее огорчало то, что исподволь прочитывалось за этим отказом: она, всегда так крепко державшаяся за жизнь, начинает выпадать из жизни и ее событий. А большего ужаса Уинифрид и представить себе не могла.

Чувство обездоленности еще удвоилось, когда к ней пришел врач – как раз после того, как она наконец смирилась с мыслью, что не будет в галерее, побережет больной палец, а то еще не удастся поехать в Уонсдон. Доктор настойчиво рекомендовал, чтобы нога была в покое еще неделю, и когда он покинул свою пациентку, она была похожа на ребенка, потерявшего монетку и нашедшего потом фальшивую. Как только врач удалился, Уинифрид призвала Миллер. Наперекор благоразумным доводам, госпожа настояла на том, что посидит в гостиной, – и сидела там, погрузившись в мрачное раздумье, крепко сжимая ручку трости в виде лебединой головы, словно держалась по-прежнему крепкой хваткой не за слоновую кость, а за саму жизнь. В таком положении и застал ее сын, заглянувший к ней на полпути между портным и клубом.

Уинифрид подставила сыну напудренный лоб, чтобы он утешил ее поцелуем.

– Мерзкая штука старость! – пожаловалась она, глядя снизу вверх на Вэла. Облокотясь на каминную полку, тот сверил каминные часы из позолоченной бронзы со своими карманными и обнаружил, что они отстают на две минуты. Рядом с часами он заметил белую лакированную шкатулочку, которой никогда прежде не видел. – Самая мерзкая!

– Что врач сказал?

– Не очень много. – Платя ему фунта по два за слово, Уинифрид предпочла бы, чтобы он был поразговорчивей. – Ну, сказал, что такие переломы плохо заживают.

– Это и я бы сказал! Когда такое бывает с лошадью… – Вэл взглянул на мать и осекся. Она вряд ли хорошо воспримет такое сравнение, тем более что ее давно не выгуливали. – Что ж, не так уж плохо. Холли надеется увидеть тебя в субботу.

– Знаю, дорогой. Просто ужас… Почти никто не приедет. Сможет она найти замену – вот так, экспромтом?

– Ничего, постарается. В первый день будет только наша семья. И Александр, конечно.

– Да, – мрачно проговорила Уинифрид, сожалея о будущей потере так, словно она не менее реальна, чем больная нога. – Я буду ужасно скучать…

– А это что такое? – Вэл взял лакированную шкатулку и повертел ее в руках. – Что-то новенькое?