Словом, приветливости в ней не было, и, видя, что Думетриус подходит все ближе, она упорно держала каталог обеими руками. Хозяина галереи она презирала за вульгарность, больше ни за что – но вульгарность, фамильярность были для нее тягчайшим грехом. Однако он, далеко не такой простой (и фамильярный только тогда, когда он считал это нужным), понял на ходу, что руки она не подаст, и не расцепил клубка, хотя по-прежнему кланялся.

– Какой успех! – восклицал он. – Поверите, леди Монт, картина вашего отца – это гвоздь программы! Без нее никто бы и не заметил других картин Гойи…

Флер холодно улыбнулась, прекрасно зная, как знал и Сомс, что эта их картина – из «второстепенных» творений великого испанца.

– Не буду мешать! – сказал Думетриус. – Смотрите, смотрите. – И отошел, ничуть не огорчившись, тем более что за спиною Флер маячила другая стайка знатных гостей.

Когда он уже не мог бы услышать, Майкл заметил, подняв одну бровь:

– Ну, я вам скажу!

– До чего же навязчив! – прибавила Вдова, вынимая лорнет из ридикюля. – Фальшивый какой-то, выспренний…

Но, молча посмотрев на картины, все трое почти сразу поняли, что, при всех своих недостатках, Думетриус дело знает и галерея после вернисажа прочно войдет в моду. Интерьер был поистине изыскан: пастельные стены, матовые перегородки, разделявшие залы на десяток узких ячеек. Остальное пространство он использовал прекрасно, на удивление даровито, создавая ощущение и укромности, и простора. Не выставляя бесспорно выигрышных картин, Думетриус сумел собрать работ сорок и воспроизвести тот едва уловимый дух, который присущ именно этой стране.

Через первую залу они прошли медленно, молча – как-никак, нельзя выражать мнение сразу, тем более что здесь были алтарные картины не очень известных, а то и совсем неизвестных художников. Пять картин из восьми принадлежали кисти почти безымянного «мастера из Сигуэнцы», изображали же в разных видах Иоанна Крестителя, Саломею, Ирода и святую Екатерину. Рядом висел уж совсем безымянный «испанский художник», живописавший сцены из Нового Завета, и еще два, все похожие друг на друга.

Следующая зала, а точнее – комната футов в десять, была предоставлена Рибере. Изобразил он трех святых. Флер, не заглядывая в каталог, знала, что он подражает темной гамме Караваджо. Так она и сказала – а муж и свекровь заметили: «А!» и «Да?», после чего все трое прошли дальше.

Миновав по дороге двух-трех инфант кисти Веласкеса, двух римских пап кисти Леонардо (Джузеппе или Хосе, а не того, великого) и натюрморт толедской школы, изображавший лук, лосося и собаку, они вошли в зал, отведенный Гойе.

– Вот и она, – сказал Майкл, увидев не очень юную даму в черных кружевах, гордо глядевшую на него с ближней стены. Все трое приблизились к картине, бессознательно ограждая ее от других посетителей, которые, на свою беду, не принадлежали к Форсайтам и с ними не породнились.

Майкл прочитал вслух:

– «Донья…», Франсиско де Гойя, из собрания Форсайтов.

Первой отозвалась Вдова.

– Очень приятно, – сказала она, немного откинув голову и пристально глядя сквозь лорнет.

– Да, да, – подхватила Флер, удивляясь тому, что и ей это очень приятно. – Отец бы гордился.

– Выглядит она на два-три мужа моложе, чем было в жизни, – сказал Майкл. – Забыл, на сколько именно.

– Но не счастливей!

– Вероятно, ей не хватает нашего стола, – предположил Майкл. – Не за чем восседать.

– Наверное, – сказала Флер, – мы не оправдали ее ожиданий. Когда отец ее купил, она висела в поместье герцога NN. Тогда Гойю подзабыли, но отец верил, что после войны он опять войдет в моду.

– Прекрасно его помню, – изрекла Вдова. – Неприятный человек… несимпатичный и женился на какой-то француженке.

Подумав немного, Майкл и Флер поняли, что речь идет не о Гойе и не о Сомсе, а о герцоге.

– Мой дядя купил у него Пёрди, – прибавила она, словно эти сведения могли хотя бы немного его оправдать.

– Хорошо, что у нас копия, – сказала Флер. – Эту должны видеть все.

Майкл повернулся к другой стене – и ему явилось видение его юности.

– Флер, посмотри! – воскликнул он. – Твоя «Ven-dimia» .

Флер посмотрела, и совершенно искренняя улыбка осветила ее лицо прежде, чем она спохватилась. Ей в ответ улыбалась из рамы девушка, на которую она была когда-то похожа, девушка с корзиной винограда.

Еще не успев подумать, Флер припомнила, что у нее был вот такой же маскарадный костюм, виноградно-зеленое платье с бархатными цветами. Она надела его только один раз, для Джона… Тут она вспомнила обрывок стихов:

Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском

Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд…

Неосторожная улыбка сменилась вежливой и восхищенной, когда она услышала, что Майкл говорит матери:

– Мы ее видели в музее Прадо, у нас был медовый месяц.

Флер знала, что он повернется к ней. Он и повернулся.

– Знаешь, я просто все вижу! – сказал он ей. – Ты и сейчас очень похожа на нее.

Вдова девятого баронета поправила его:

– Ну, не совсем. Конечно, что-то есть… Наверное, раньше было больше.

– Да и то немного, – сказала Флер. – Теперь и совсем ушло. Как говорится, было, да ушло. Что ж, идемте.

На третьей стене висели довольно непонятные рисунки и еще одна картина. Флер старательно делала вид, что их рассматривает, чтобы увести мужа и свекровь от своей утраченной юности; но Вдова, легко сменявшая тему, в эту просто вцепилась. Решив, что невестка ее слышит, она сказала:

– Заказал копию? Майкл, а не эта картина на него упала?

Флер перешла в следующий зал, помня и веря, что Майкл прекрасно знает способности своей матери к неуместным замечаниям и удержит ее на какое-то время в зале, где висит Гойя.

Майкл принял свою роль в небольшой семейной драме как истый jeune premier , которым он все больше себя ощущал. Спорить с матерью смысла не было, она своих ляпсусов не видела и никогда бы не признала. Виноват именно он – зачем он заговорил о том, втором Гойе? Видит Бог (если сам он не видит), что с этой картиной ничего хорошего не связано – от медового месяца, когда он целых две недели спал там, в Испании, на отдельной тахте, до смерти Сомса, когда Флер заперлась у себя на трое суток.

Чтобы жена отдышалась, он попытался привлечь внимание матери к рисункам. Собственно говоря, скоро пора уходить. Флер беспокоится о Кэт, та простудилась в Липпинг-холле и приехала с ними. Дня через два она поправится, но Риардон, столичный врач, все ж надежнее, чем старый Картридж из глубин Букингемшира. Да и ему самому надо зайти в клуб, узнать, как там в России, завтра это будут обсуждать в палате.

Он услышал, что мать спрашивает, как перевести подпись под рисунком, «Роr Liberal». Изображен там был человек, прикованный к стене. Майкл посмотрел в каталог и объяснил: