Словами просто не передать степень моего напряжения. А старик, казалось, даже не рассказывал, а что-то вспоминал. У него было точно такое же выражение лица, какое я видел у бывалых наемников, травивших военные байки у вечернего костра. Маласу не хватало только простецкой чарки, заполненной пахучей крепленой брагой.

– Шли годы, страна процветала. Но кровь первого императора давала о себе знать. В императорах временами просыпалась жажда – жажда большего, лучшего. Не всегда для народа, порой и для себя, но все же… Горели войны. Уже не столь важно было, с кем биться, главное – больше земель, больше богатств, больше знаний. Но в какой-то момент короли, вернее, императоры, поняли, что их армия – это лишь закованные в броню люди. А люди – это не самое лучшее оружие. Скорее самое плохое, какое только можно найти под звездами. Люди быстро тупятся, легко ломаются и слишком быстро устают. Тогда один из императоров обратился к своему старому другу. Друг был волшебником из рода, члены которого знали секрет, как из белого сделать черное. Король попросил дать ему власть, дать ему силу поставить свои знамена по всему миру. Он убеждал друга, что это во благо, что он построит великую Империю, где никто и никогда не будет ни в чем нуждаться. Что это будет Империя равенства, всеобщего богатства, магии и знаний. Но волшебник взглянул в глаза своего товарища и увидел в них лишь неутолимую жажду. Нет, оружие нельзя давать в руки безумца. Да что там, это оружие нельзя давать ни в чьи руки. И волшебник отказал. Он ушел, полагая, что друг поймет его. Но император не стерпел отказа. Он решил силой забрать вожделенное оружие. Войной он пошел на тех, кого называл второй семьей. И пролилась кровь. Треснули небеса, и страшные проклятия опустились на процветающие земли. Волшебники погибли. Возможно, почти все. А некогда процветающая Империя превратилась в край, в который даже ветер не заглядывает. В огромную пустошь, настолько же мертвую и гнилую, как и сердце того правителя.

Я задумался, глядя на то, как среди облаков иногда появляются фигуры детей, облаченных в эти невозможные летательные аппараты. Сам я такой больше никогда не надену, мне и на земле хорошо.

– Если бы волшебник дал императору оружие, – задумчиво протянул я, – император разрушил бы весь мир?

Малас кивнул:

– Нельзя мечом принести то, что должно прорасти из сердца. Император хотел слишком многого, а в итоге чуть не погубил весь материк. Правители той страны забыли, что пусть кровь и лучшее удобрение для земли, но из такой почвы прорастают столь же кровавые и злые ростки. Смерть приносит с собой смерть.

– Хорошая легенда, – кивнул я. – Сойдет для детских ушей.

– Считаешь, она лишь для юношей?

– Может, да, – пожал я плечами. – А может, и нет. Ребенок не станет разбираться: он услышит, что император предал и погубил друга, и будет считать, что тот поступил плохо.

– Ты думаешь, он поступил хорошо?

– Во всяком случае у него был серьезный мотив. Он ведь желал мира во всем мире. Пусть это и было лишь тенью его истинных желаний, но все же.

Мы снова помолчали.

– Скажи мне, ты был когда-нибудь на войне?

– Был, – кивнул я.

– А хочешь еще как-нибудь на нее пойти?

Я не думал ни мгновения:

– Нет.

– А хочешь, чтобы дети твои пошли?

– Нет.

– А император хотел вечной войны. Это и увидел волшебник. Оружием не приносят мир, им его завоевывают.

– В итоге волшебник погубил и свой род, и свою страну.

– Но не мир, – вздохнул малас и стал подниматься, тяжело опираясь на посох.

– Но не мир, – согласился я.

Я смотрел, как старик уходит, оставляя меня в полном одиночестве, разбавляемом лишь обществом обшарпанных стен и унылых тренажеров, безмолвных и бесстрастных. Я, наверное, не должен был задавать следующий вопрос, но все же задал.

– И как поступил бы Элиот?! – крикнул я в спину старику, почти скрывшемуся во тьме прохода.

Он постоял немного, а потом, не поворачиваясь, ответил:

– А это – правильный вопрос.

С этим наставник удалился, а я вернулся к своему занятию – попытке уследить за изменчивыми облаками.

Вполне вероятно, я в последний раз сидел в этой комнате с поднимающейся стеной. Хотя можно даже сказать – не «вполне вероятно», а точно в последний. Дальше у меня есть лишь три выхода. Либо умереть, либо победить и заснуть в кристалле, либо повторить судьбу Элиота, что соприкасается с первым вариантом. Как вы, возможно, догадываетесь, меня не прельщал ни один из имеющихся вариантов, тем не менее встав перед таким выбором, я склонялся к третьему. В конечном счете прыгнуть с утеса – заманчивее, нежели законсервироваться или погибнуть на песке.

В который раз я воспользовался белой субстанцией. Обработав руки, а также все необходимые места, я начал свой малый круг почета. Я не был уверен, что мне доведется совершить большой, поэтому довольствовался тем, что имел.

Я прошел мимо стеллажей с оружием, проводя пальцами по холодным, словно спящим, клинкам. Миновал стойки с броней, где висела самая разнообразная амуниция. Постояв тут немного, вспоминая, кто какую надевал в свой бой, вернулся на скамью. Некогда мне казалось, что она очень маленькая и короткая настолько, что не может вместить полсотни бойцов. Но с каждым новым выходом на ристалище гладиаторов становилось все меньше, а скамейка, напротив, делалась все больше. И вот когда я остался в комнате, освещенной лишь играющим светом чадящих факелов, совсем один, скамья чудилась мне драконьим языком, протянутым из конца в конец. Конечно, ее размеры оставались прежними, но я ничего не мог поделать с разыгравшимся воображением.

В последний раз пропел горн, в последний раз тьма в комнате медленно отступала по мере того, как свет проникал из-под поднимающейся стены. Я покидал комнату твердым, спокойным шагом. На самом выходе я замер, что-то во мне стремилось и желало обернуться. Я дернул головой, но так и не закончил движение, резко ступив на горячий, обжигающий даже сквозь подметки песок арены. За мной с шумом захлопнулась дверь-стена, словно отсекая меня от уже пройденного пути.

Впереди оставалась лишь финишная черта.

Запрокинув голову, я посмотрел на зенитное солнце, обжигавшее кожу горячими, страстными ласками. С неба падали цветы. Их было много. Танцуя в вышине, эти красные лепестки напоминали мне тот самый кошмар, в котором небо вдруг осыпалось кровавым дождем. Но, наверное, это лишь мое воображение.

В последний раз я купался в шуме толпы, галдящей на трибунах. Пожалуй, за это время успел привыкнуть к ней и даже полюбить. Полюбить аплодисменты, ураганом проносящиеся по арене, привыкнуть к крикам, от которых закладывает уши, привыкнуть к топоту ног, заставляющему быстрее биться и без того обезумевшее сердце.

Встав в центре, я положил ладони на рукояти сабель и повернулся к ложе. Встретившись со мной взглядом, наместник поднялся со своего трона. В тот миг, когда он расправил руки, заставив белую тогу дрожать на ветру, на арену опустилась тишина.