Интересно, что, когда я впервые узнал о псевдонауке в 1970-х годах, идеи истеблишмента, который не следует путать с «релятивистами», «постмодернистами» и «сторонниками нью-эйджа», регулярно шельмуемыми в Википедии, были вполне восприимчивы к смешению науки и религии, нацеленному на своего рода синтез в виде «гуманистического» будущего. Оба основателя неодарвинистского синтеза в биологии – Феодосий Добржанский и Джулиан Хаксли – защищали работы иезуита-еретика и палеонтолога Тейяра де Шардена, следуя именно этой линии. Однако все это произошло до резкого подъема «религиозных правых», сначала в христианской Америке, а сегодня и в том, что описывается в категориях исламского активизма. С тех пор религия стала главным врагом науки, если только ее притязание на знание нельзя четко отделить от притязаний науки. В этом друг с другом сошлись два основных публичных антагониста в интерпретации эволюционной теории конца XX в., а именно Ричард Докинз и Стивен Джей Гулд.

Редакторский подход Википедии был, судя по всему, сформирован этим относительно недавним поворотом. Когда он сочетается с выполнением норм самой Википедии, читателям может быть трудно в полной мере понять проблемы, связанные с тем или иным крайне спорным случаем «псевдонауки», таким как теория разумного замысла, если они ограничиваются внимательным чтением текста на странице статьи. В этом случае всегда нужно переходить к цитируемым источникам, страницам «Обсуждение» и выносить суждение самостоятельно. В качестве доказательства я – как активный участник спора о теории разумного замысла – могу предложить свою собственную статью в Википедии.

Нормы Википедии составляют основание для допустимой правки в минимальном смысле. Так, статья может писаться в нейтральном тоне, с верифицируемыми источниками и без оригинальных исследований, однако она может и не представлять полного спектра мнений по данной теме. Если какого-то мнения не хватает, предполагается, что кто-то через какое-то время его представит, что часто и правда случается со временем. Кроме того, нет какого-то специального обязательства давать ясное определение критикуемой позиции, и уж точно она не освещается пропорционально публикуемой критике. В этом случае действует то же правило: защитники критикуемой стороны сами должны дать о себе знать. На практике это может приносить как хорошие результаты, так и дурные, поскольку обсуждение спорных тем способно оборачиваться редакторской войной на истощение, которая, возможно, вполне соответствует медиуму, в котором социальный дарвинизм не считается псевдонаукой! Но если серьезно, то в этом отражается действие скрытого влияния Хайека [Hayek, 1945; Хайек, 2001], послужившего первоначальным источником для Уэйльса, когда он придумывал Википедию [Schiff, 2006].

Было бы ошибкой считать, что у подъема кастомизированной науки не было прецедентов. Когда государство не было основным акционером науки, ученым приходилось продавать свои работы. И неслучайно, что в Великобритании внимание общества к науке, вероятно, выше, чем в любой иной научно продвинутой стране, ведь в ней пример был дан основанным в 1799 г. Королевским институтом, где работали Гемфри Дэви и Майкл Фарадей [Knight, 2006]. Это историческое наследие государственной политики невмешательства в дела науки, ставшей ответом на закрепленное в уставе Королевского общества обещание не лезть в дела государства. Кроме того, в сравнении с другими научно продвинутыми странами британские ученые лишь относительно недавно начали полагаться на устойчивый поток государственного финансирования, который ныне консолидируется, если не сказать иссыхает. Результатом стала исследовательская культура, которая привыкла «отрабатывать свой хлеб». Начиная с XIX в. этот императив особенно хорошо ощущали те, для кого наука была инструментом вертикальной социальной мобильности, в первую очередь Майкл Фарадей и Томас Генри Гексли, два бедных мальчика, которые по сей день определяют золотой стандарт научной коммуникации в ее соответственно доказательном и аргументативном режиме. Двигаясь в этом русле, наука до конца холодной войны, возможно, больше продавалась в качестве секулярной религии, а потому такие люди, как Фарадей и Гексли, выполняли роль священнослужителей, тогда как сегодня наука все больше продается в виде образчиков венчурного капитализма.

Однако рынок науки стал больше ориентироваться на бизнес, как только издержки научных исследований – начиная с человеческих и материальных издержек при вступлении в науку и заканчивая отсроченным влиянием на общество и окружающую среду – стали настолько высокими, что науке понадобились скорее инвесторы и акционеры, чем просто практики. Этот сдвиг в полной мере – то есть во всех областях науки – проявился после холодной войны. В этот момент наука была выброшена в незащищенную рыночную среду, в которой свойственное ей «соотношение цены и качества» уже не могло пониматься в качестве самоочевидного. В этом отношении холодная война была золотым веком научной политики, поскольку все стороны были согласны с тем, что наука нужна для нашего будущего выживания – в смысле обеспечения безопасности физических пространств, в которых мы проводим свою жизнь. Угроза ядерного холокоста поддерживала признание всеми ценности науки. Как только стали считать, что эта угроза устранена, науку пришлось продавать разным группам, каждой на ее собственных условиях. Неудивительно, что философы в этой трансформации последовали за деньгами, а потому единое мировоззрение физики уступило место плюрализму биологии, ставшей образцовой научной дисциплиной [Dupré, 1993].

Общим результатом стало то, что науке приходится выделять все больше своих ресурсов на проактивный маркетинг, или так называемый промаркетинг. Это третья из трех фаз научных инициатив в области «общественного понимания науки», охватывающих период после холодной войны. Эти три фазы можно представить следующим образом.

1. Придерживаясь все той же «модели дефицита», которая обсуждалась ранее, ученые в последнее десятилетие XX в. были вынуждены составлять свои собственные пресс-релизы, чтобы общество получило ясное представление об их работе, и ему не помешало то, что сами ученые считали «журналистскими заблуждениями». Эта практика все еще работает, хотя и в несколько более сложной форме, и даже вознаграждается (пример – недавнее посвящение в рыцари Фионы Фокс10, главы лондонского Научного медиацентра), но она уже не считается основным решением.

2. В начале нового столетия общественное понимание науки сделало решительный проспективный поворот, который часто именуется «прогностическим правлением». Американский Национальный научный фонд (а позже и ЕС) стал нанимать исследователей науки и технологий для исследований рынка, показывающих, на что люди надеялись и чего они боялись от рекламируемого Национальным научным фондом неминуемого «слияния» нано-, био-, инфо- и когнитивных наук и технологий [Barben et al., 2008]. Сценарии, предложенные фокус-группам и на вики-платформах, были достаточно спекулятивными, но ответы позволили получить ценную информацию о том, как изображать подобные шаги в науке, чтобы не отпугнуть общество. С социально-психологической точки зрения такие инициативы служили также иммунизации общества от «шока будущего», возникающего из-за неожиданных открытий. Сегодняшний научно-фантастический сценарий завтра может оказаться научным фактом, и мы, возможно, не захотим столкнуться с той общественной реакцией, которая основана, если вспомнить эвфемизм Леона Касса [Kass, 1997], «царя биоэтики» при Джордже Буше-младшем, на «мудрости отвращения».