За невысокой оградой раздавались женские голоса и солидный бас плотника Архипа, я велела ему прийти сюда. Собственно, гряды были уже готовы, можно было и сажать. Только пришлось постоять над душой у огородниц, чтобы они все сделали верно. Вначале Архип с помощниками устроил из досок ограждение для гряд, чтобы не отсыпалась земля и расплывалась во все стороны при поливе. Затем Архип выдал им два колышка и кусок веревки и учил огородниц, как ровно отбить посадочные рядки. Бабы искренне недоумевали, зачем это надо? Сажали раньше, как получится, и хорошо же было? Но противиться не смели. Потом удивлялись новому способу посадки, раскладывая по ряду ленты с наклеенными семенами моркови. Когда закончились ленточные семена, в ход пошли дражированные. Бабы ахали.

— Конешно, чё ж так не садить! Чисто баловство, а не работа! И чё тока не придумают там, в столицах-то!

Посеяли и местные семена, земли хватало на все. Тут бабы сразу почувствовали разницу между моими семенами и здешними. Охали — нельзя ли и эти семена такими сделать? Тут я им вряд ли помогу, сама не знаю, как это получается. Хотя… то ли в крахмале обваливают, то ли в ручном клейстере, но не уверена. Оставался ещё приличный кусок земли, вот там я и велела Архипу сооружать будущие парники. Бабы недоумевали — а куда же репу сажать? Нет уж, нужна репа — пусть на поле за оградой сажают!

Притащилась домой, плюхнулась в кресло, вытянув ноги. Думала, все на сегодня, можно отдыхать. Но не тут-то было! Опять отличился Хася.

Глава 25

Вначале послышались громкие голоса, приближающиеся со стороны служебного хода, потом возмущенный голос Трофима, затем уже более четкие женские крики, переходящие временами в вой. Сквозь приятную дремоту, в которой я пребывала в гостиной, расслышала:

— Матушка, Катерина Сергеевна! Барышня, помоги! Напасть-то какая!

Господи, что ещё могло случиться? Я резвой корочкой подскочила с кресла, хотя до этого с кряхтеньем, как столетняя бабка в нем устраивалась, сунула ноги в те же самые чуни и выскочила в холл. Там стояли три деревенские бабы и рассерженный Трофим, кышкающий на них, как на шкодливых кур.

— Пошли отсюда! Вот завтра с утра к господину управляющему приходите, пусть он ваши дела решает! Кыш, сказал! Отдыхает Катерина Сергеевна! Не беспокойте ее!

Бабы взвыли ещё пуще:

— Трофимушка, так ить чем Семеныч нам помогет-то? Бабка барышни, Пелагея Степановна, могла же лечить людей! Можа, и барышня Катерина Сергеевна чё могет? Так ить напасть какая стряслась!

Я подошла ближе:

— Ну, что там у вас случилось? Говорите, только по очереди, не все сразу.

Бабы испуганно примолкли. Одну я точно знала, это птичница Груня, а двух других вроде не видала. Потом Груня, видно в силу личного знакомства со мной, первой начала:

— Так ить дело-то тут какое, и говорить-то стыдобушно, да деваться некуда. Мужики наши, мой Федул, вот Наталкин Пров, да Силантий Любавин, они ж самые первые по деревне бражники! И где они берут-то ее, проклятущую!? Ежлив дома и ставлю медовую брагу, так на великие праздники, Рождество али Пасху. А оне повремень хмельные ходют! Ране Гаврила как-то через Игнатьевну списывал имя барщину, а ныне как быть? Господин управляющий не потрафит им! Ой, продадут мужиков, али в рекруты сдадут! А у нас ведь детушки малые!

Я непонимающе смотрела на них, что они от меня хотят? Чтобы я им барщину списала, что ли? Но Груня продолжила, подвывая и сморкаясь в угол платка:

— Так вот по прошлой ночи, как раз намедни перед вашим приездом, мужики ещё с вечера бражничать почали, потом убрели куда-то. Затем, уж за полночь, такие крики, такой вой, что жуть взяла! Ну, чисто черти с кого-то шкуру живьём снимают! Я дверь на запор, сама трясусь вся до последней жилочки! А в дверь ктой-то ломиться, да воет, прям, нечиста сила перед Рождеством! Потом кое-как спознала голос своего Федула, открыла. А он и словечка сказать не может, трясется только, да головой трясет, мелко-мелко так… страсть какая! А ещё, прости Господи, обдристанный весь, словно дитё малое! Пришлось в лохани его мыть, как сосунка мелкого, да портки на улицу выбрасывать, в хате дышать нечем было. Дома сиднем почитай сутки молча сидел, тока головой все тряс, а седни и сказал:

— Всяко видал, а такой страсти никогда! Все, как отец Василий говорил про дьявола — ликом черен и прекрасен! Только весь светится зелёным светом да глаза красными угольями горят! А ишшо зубов много и здоровые такие и тоже зелёным горят! И сам ростом с нашу хату! И вроде не говорит, а в голове слышу: "Ещё раз почнешь бражничать, Федул, так и заберу тебя с собой, и свету белого больше не увидишь, будешь сковороды каленые у меня в аду лизать»! А дальше сомлел я, как домой полз — и то не помню. Не могу из хаты выйтить, тока к двери, как будто что не пускат меня на воздух, так и мнится, что стоит дьявол за углом, меня ждёт. Вот, барышня.

Я стояла, раскрыв рот от такого красочного описания алкогольного делирия! Привидется же такое! Или это отец Василий обладает даром художественного слова? Меж тем в повествование добавила и свою лепту вторая крестьянка, судя по всему, Наташка, поскольку своего мужа она называла Провом.

— Все так и есть, барышня Катерина Сергеевна! Мой-то Пров прибег домой белешенький весь, наче мукой присыпанный! И тоже, грешно сказать-то, обосранный аж до рубахи. Тока сказать ничего не может, ичет все время. Вот ичет и ичет! Мне уж самой больно глядеть, как он ичет! А спрошу, что стряслось-то, так он ещё сильнее ичет и головой трясет! И тоже из хаты ни ногой! А ведь сеять пора, поле-то давно вспаханное, а он, ирод проклятущий, то бражничать, а теперь из хаты не вылазит! Делать-то что, Катерина Сергеевна?

Третья, Любава, заплакала ещё горше, нежели первые две ее товарки.

— Да и леший бы с ним, икал бы он! Так Силантий и того хужее! Говорить могет, то же самое сказал, что и Федул. Да только вот срет