ветра. На море вздуваются волны с шапками белой пены. Цвет у моря тускло-серый, болезненный.

– Может быть, все-таки поплывешь с нами? – спрашивает Дот.

Сердце у меня сжимается, но я качаю головой:

– В керкуоллской больнице медсестер не хватает. После каждого шторма пострадавших привозят, и я бы, пожалуй, хотела… помогать людям.

Думаю о маме с отцом – если бы только я могла их вернуть, заботиться о них. Как жаль, что я их не уберегла. Откашлявшись, говорю:

– Мне здесь есть чем заняться.

Стараюсь, чтобы голос не дрожал – нельзя, чтобы Дот почуяла мою неуверенность и страх. Нельзя, чтобы она заподозрила, что у меня на сегодня есть свой план, о котором я почти не позволяю себе думать. План этот даст мне свободу. Если Дот что-то заподозрит, то попытается меня удержать. Если она догадается, то никуда не поплывет.

А если план удастся, то я смогу снова жить в Керкуолле. Мне станет нечего стыдиться. Я снова смогу смотреть людям в глаза. И никуда не сбегу.

Лагерь опустел, лишь краснолицый охранник, щурясь на ветру, смотрит вдаль, на часовню. Увидев, как мы спускаемся с холма, он застывает столбом.

– А вы почему не в часовне, не на празднике вместе со всеми? – спрашивает он недовольно.

– Нам в лазарет нужно, проведать больных, – отвечаю я. – У нас тоже работа, как у вас. Но все-таки несправедливо: вся охрана веселится, а вы тут стоите. Вы здесь один?

Часовой морщится.

– Мы жребий тянули, – объясняет он. – Значит, все по справедливости.

Приближаюсь на шаг.

– Может, вам тоже в часовню пойти, к остальным? Жаль такое пропускать. Пленных здесь почти нет, только больные в лазарете, а за ними мы присмотрим.

– Нельзя мне с поста уходить, так и под трибунал угодить недолго. – Он оглядывает меня с подозрением, переводит взгляд на Дот с дорожной сумкой: – Что у вас тут?

Я кляну себя: надо было спрятать получше. Но я недооценила Дот.

– Подгузники для больных, если у кого-то катетер выпадет. Я их сделала из своих прокладок для месячных. Вот. – Она порывается открыть сумку, но часовой, брезгливо сморщившись, отворачивается.

– Проходите.

Вбегаю в лазарет, Дот за мной.

– Если Бесс здесь, – говорю я, – отвлеку ее.

Однако в лазарете тишина. Лишь трое больных на койках, да и те спят. Бесс, наверное, в часовне или ушла в столовую – поесть, пока пленные не вернулись.

– Быстрей, – тороплю я и поглядываю на дверь, пока Дот роется в шкафчике с лекарствами. Слышно, как перекатываются таблетки и звякают пузырьки, падая в сумку. – Бери побольше, – говорю я. – Может, пригодится на что-нибудь обменять.

Дот с застывшим лицом прячет в сумку еще два бинта и пузырек сульфаниламидов.

– Не нравится мне это.

– Выбирать не приходится.

Мы снова выходим на улицу, под дождь. У ворот, ссутулившись, стоит к нам спиной часовой.

– Попробую его отвлечь, – говорю я.

Дот, кивнув, прижимает меня к себе. Обнимаю ее в ответ еще крепче, стараясь дышать ровно.

Главное – не раскисать.

– Будь осторожна, – говорю я, задыхаясь.

– И ты.

Что еще ей сказать? Как попрощаться с частью себя самой?

Выпускаю ее из объятий. Дот прячется за углом лазарета, а я тем временем подзываю часового: мол, слышала шум – наверное, кто-то из Керкуолла приплыл, но не в часовню пошел, а в лагерь.

Часовой недовольно бурчит, но, как положено, обходит лазарет, заглядывает в проход между двумя ближними бараками. И пока я ищу вместе с ним, Дот, выскользнув из укрытия, спешит к воротам. И, не оглянувшись, не махнув на прощанье, выходит из лагеря и быстро шагает в сторону залива.

Сердце падает, рвется в клочья.

Часовой уже успел убедиться, что возле лазарета никто не прячется; я говорю ему спасибо и пускаюсь вверх по склону к часовне, а внутри все разрывается, воздуху не хватает. Будто чья-то ледяная рука тянется к моему сердцу.

Ветер треплет волосы, заглушает рыдания.

На подходе к часовне я уже дышу ровнее.

Итальянцы столпились у входа. Может быть, кто-то из них в часовне, вместе с гостями из Керкуолла. Может быть, тех из них, кто помогал на фермах, пустили туда погреться, обсохнуть – но это вряд ли. Для здешних жителей позволять чужакам работать на своей земле – это одно, а молиться с ними в церкви – совсем другое.

Вначале я волнуюсь, смогу ли отыскать Чезаре, но вот в толпе заметили меня, перешептываются, оборачиваются.

Как стая голодных псов, думаю я, и в душе поднимается знакомый страх. Сейчас развернусь и бегом домой, в хижину. Но я остаюсь. Ради Дот. Надо собрать все мужество.

Пленные расступаются передо мной, и я заливаюсь краской. Иду сквозь толпу, высматривая Чезаре, и мне неуютно от их близости, от их взглядов. Чую их нюхом, как хищников в засаде. Для меня у всех у них одно лицо, лицо Энгуса, те же жадные глаза, те же грубые руки.

И я замираю, глядя вниз, на свои туфли – какие же они маленькие рядом с их башмаками! Идти бы сейчас вместе с Дот к лодке. Или спрятаться в нашей хижине. Или вернуться в прошлое, в Керкуолл, к родителям.

– Доротея! – окликает кто-то из пленных. И я оборачиваюсь с надеждой – вдруг она поднимается вверх по склону? Но вновь слышен тот же голос, меня хватают за руку. Вздрагиваю, пячусь, поднимаю взгляд – Джино. В кепке, низко надвинутой на глаза. – Доротея?

Я не забыла. Прячу подальше страх.

– Да.

– Чезаре здесь.

Я в ответ могу лишь кивнуть, язык не ворочается от ужаса.

Чезаре выглядывает из-за спины Джино. Он тоже в шапке, между тем почти все пленные с непокрытыми головами. Завидев меня, он улыбается: Bella! – а в глазах немой вопрос: все хорошо? она в безопасности?

Я чуть заметно киваю и вижу облегчение у него на лице. А меня захлестывают чувства, которым нет названия: ревность, горечь утраты, смирение – все вперемешку. Ее любят, любят бесконечно, без оговорок. А у меня в целом мире есть лишь она одна, и я должна с ней расстаться.

Чезаре стоит рядом, ждет, когда начнет расходиться народ. Все, поеживаясь, выходят навстречу дождю и порывам ветра, но вот появляется Энгус, ищет кого-то, непогода ему нипочем. Окидывает взглядом толпу пленных и, отыскав меня рядом с Чезаре, замирает.

Сжав губы в ниточку, он начинает протискиваться к нам, и тут раздается свисток охраны: ужин.

Итальянцы с шумом устремляются вниз по склону, и меня тоже несет вместе со всеми. Чезаре рядом, стоит лишь руку протянуть; впереди, в трех шагах от нас, Джино, он снял кепку. Где-то поблизости маячит Энгус, следит за нами. Наверняка