что же все-таки случилось. Память сохранила ряд картин, моментальных снимков: Доротея кашляет и задыхается, схватившись за горло. Его рука, протянутая к ней – онемевшая, словно чужая, будто все происходит не с ними. Охранник бросается на Чезаре, бьет его в грудь, в голову, в лицо. Звон в ушах вперемешку со звуками ударов – и, уже лежа на земле, он понимает, что соперник, подмявший его под себя, – Энгус Маклауд.

Еще удар – Чезаре уже не чувствует боли, – и Энгус, обмякнув, падает ему на грудь, будто заснул посреди драки.

А над ними с дубинкой в руке стоит Констанс. И снова замахивается, хочет ударить Энгуса по макушке.

– Fermare! – кричит Чезаре, и ему вторит Доротея: «Не надо!»

Время вновь замедляется. Чезаре, выбравшись из-под бесчувственного Маклауда, щупает ему пульс.

Жив.

Чезаре встает, притягивает к себе Доротею. Она вся в слезах.

– Он просто… он был здесь. Я не могла… – Она давится словами.

Чезаре гладит ее по волосам.

– Ты цела? – Он осматривает ее шею – пара синяков, ничего страшного. – Он тебе сделал больно?

И, выхватив у Кон дубинку, он смотрит на бесчувственного Энгуса. Замахивается.

– Не надо! – кричат сестры хором.

По лбу у Чезаре струится кровь, заливает глаза, во рту медный привкус. Чезаре, отплевываясь, вновь переводит взгляд на распластанное тело.

– Что нам с ним делать? – спрашивает он.

Кон отвечает, отбирая у него дубинку:

– Сбросим его со скалы.

Сестры стоят бок о бок. Вид у них дикий, потусторонний. Опять приходят на ум легенды о шелки, о таинственных девах, которым ничего не стоит утопить моряка.

Доротея вздыхает. И Чезаре так и не суждено узнать, что бы она сказала, поднимется ли у нее рука убить человека, потому что в этот самый миг Маклауд шевелится, потирает затылок и, ругнувшись, приподнимается.

Хлопая глазами, он смотрит на Кон с дубинкой в руке. Выпрямившись, беспокойно облизывается.

– Кон, прости, – начинает он. – Я бы и близко не подошел к Дот. Обознался… Думал, это ты. – Поверить в такое невозможно, но он продолжает с невозмутимым видом: – Она целоваться ко мне полезла, назвалась тобой. А люблю я тебя одну. Ты уж мне поверь.

Кон стоит не шевелясь.

– Не трожь мою сестру. – Голос ее дрожит.

– Держись от них подальше, – говорит Чезаре. И не узнает своего голоса – в нем звучат низкие, грозные ноты. Убил бы гада и не поморщился. Мысль эта кажется ему трезвой, оправданной, освежает, как глоток холодной воды.

Маклауд встает с земли, смотрит на Чезаре:

– А если не буду? – Потом проводит рукой по макушке, на ладони остается кровь. – Знаешь что, – продолжает он, – если со мной что еще случится, помни, в Керкуолле у меня много друзей. А до острова они скоро пешком смогут дойти. И всяких бредней о проклятии они не боятся. И еще кого-нибудь с собой приведут – часовню вашу перекроить, цацки католические повыкидывать. И с дружками твоими тоже потолкуют – как их там, Джино, Марко? И со священником – как его, Оссини? А людям скажем, что был еще один бунт, пленные пострадали, и никто не удивится.

Чезаре делается дурно.

– Не смей…

– Что хочу, то и делаю. – Маклауд подходит к нему вплотную, нос к носу. – Я здесь свой. И форма моя о том же говорит. Здесь моя земля. А ты кто? Грязи кусок из страны, которой, может, уже и на карте нет. И девушки эти не твои. Ты права не имеешь к ним прикасаться, слышишь?

Взять бы дубинку да разукрасить мерзавца как следует, думает Чезаре. Ему мерещится карцер, расстрельная команда. Ну и пусть, лишь бы с Доротеей ничего больше не случилось.

– Прошу тебя, – шепчет Доротея, – умоляю, не трогай его. – И непонятно, к кому она обращается, к нему или к Маклауду; секунда, другая, третья. Наконец Маклауд отступает на шаг и, выхватив у Кон дубинку, пускается под гору.

Едва он исчезает из виду, Доротея говорит Чезаре:

– Тебе отсюда надо бежать.

У Чезаре сжимается сердце.

– Не могу.

Кровоподтеки на шее у Доротеи темнеют с каждой секундой, он почти различает контуры пальцев Маклауда.

– Беги отсюда, – твердит она, – или он тебя убьет.

Кон кивает:

– Она права.

– Как мне отсюда бежать?

– У нас есть лодка, – отвечает Доротея. – Можешь уплыть, пока барьеры не достроены. Там остались еще зазоры, небольшая лодка пройдет. До Шотландии десять миль. Или можешь переправиться на один из наших островов, южнее Керкуолла… – Она прерывисто вздыхает. – Всяко лучше, чем здесь оставаться.

– Я тебя не брошу. – У Чезаре теснит грудь, рвутся наружу слова, которые он не может сказать на ее языке. Бросить ее здесь все равно что расстаться с частью души. Оставить ее в опасности, рядом с Маклаудом, немыслимо.

– Поехали со мной, – говорит Чезаре.

– Не могу. – Доротея со слезами на глазах берет за руку Кон.

Но Кон отступает в сторону.

– Поезжай, – говорит она.

– Что? – Доротея растерянно пятится.

Чезаре тоже в недоумении. Почему Кон ее отсылает прочь? В чем тут смысл?

– Поезжай, – повторяет Кон недрогнувшим голосом.

И Чезаре видит, каких усилий ей это стоит, как она сжимает трясущиеся руки в кулаки и прячет за спину, чтобы Доротея не заметила.

У него на глазах Кон переплавляет свой страх в благородный порыв. Он помнит, как полз, изнывая от жажды, по египетской пустыне и тащил на себе раненого Джино, зная, что может не выдержать и умереть от жары, что в любую минуту его может настигнуть пуля. Зная, что все это сейчас неважно.

– Поезжай с ним, – говорит Кон.

Конец августа – начало сентября 1942

Дороти

Все темнее ночи, но нам не до сна. Лицо у Чезаре в синяках и ссадинах, товарищам он говорит, что оступился в потемках по дороге в часовню.

– И тебе верят? – спрашиваю я. Губы у него рассечены, подбитый глаз не открывается – дело рук Энгуса.

– Джино не верит, – отвечает он. – Но не могу же я сказать правду.

Ему нет нужды мне объяснять почему. Я представляю, как пленные могут отомстить охране. И знаю, чем это грозит.

Провожу пальцами по его разбитым губам и думаю обо всем, что мы вынуждены скрывать.

По вечерам я стараюсь задержаться с Чезаре в часовне подольше. Зачастую мы сидим рядом, и ни слова, его рука просто покоится у меня на плече или на колене. Я чувствую, как он разглядывает отметины у меня на шее, – они почти сошли, но мне до сих пор мерещится, будто чьи-то пальцы сжимают мое горло. Иногда, словно бы угадав мои беспросветные мысли, Чезаре обнимает меня. Это жест утешения, в нем ни намека