Когда глаза мои начинают слипаться, Чезаре провожает меня до хижины, целует по-братски в щеку и возвращается в лагерь. Энгус, наверное, лечится в керкуоллской больнице – в лазарете его нет. Страшно подумать, что он затевает в Керкуолле с дружками, которым пленные и часовня поперек горла.

Лежу в темноте, голова гудит от мыслей. Закрываю глаза и вижу лицо Энгуса возле своего лица, чувствую его губы вплотную к своим, жар его дыхания. Если я все-таки забываюсь беспокойным сном, то скоро просыпаюсь, ощущая его хватку на своем горле. Кон гладит меня по волосам, когда я вскакиваю с криком, обнимает, если я плачу.

– Тебе непременно полегчает, – шепчет она.

Ей тоже не спится, и мы без конца обсуждаем, как нам незаметно переправить с острова Чезаре. До сих пор не могу решить, как быть. Кон обещает вернуться в Керкуолл, устроиться там медсестрой. Говорит, что подружилась с Бесс Крой, та тоже хочет работать в больнице, когда пленных отсюда увезут.

– А как же он? – спрашиваю я.

Кон сжимает губы, но глаза ее блестят.

– Буду держаться от него подальше, – отвечает она, хоть и ясно: Керкуолл – городишко крохотный, здесь это невозможно.

В часовне Чезаре мне говорит:

– Я убегу один. Если хочешь побыть с сестрой, поплыву первым. А потом ты. – На лице у него написана мука, но я знаю, что говорит он всерьез.

И я думаю о том, как война показала, кто чего стоит на самом деле.

Представляю, как Чезаре плывет один по суровым осенним волнам, а потом вспоминаю, как мама с отцом вышли в сумерках в море и не вернулись. И знаю, что все для себя решила давно, когда поймала трепещущую на ветру открытку и отдала незнакомцу.

Самое сложное – уплыть отсюда незаметно. Надо чем-то отвлечь внимание.

Первого сентября – спустя пять дней после того, как Энгус прижал меня к стене кузницы и схватил за горло, – Чезаре стучится в дверь хижины условным стуком: пять быстрых ударов.

Я лежу на кровати, и в дом его впускает Кон.

Чезаре раскраснелся, поднимаясь вверх по склону, брови у него насуплены.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Майор Бейтс сказал, завтра праздник. Как его… Михайлов день?

– Михайлов день в конце сентября, – хмурится Кон.

– Майор говорит, в конце сентября нас уже здесь не будет. Барьеры будут готовы, и мы уедем. А сейчас много лишних припасов осталось, заодно отметим окончание строительства – барьеров и часовни. Он созовет весь Керкуолл.

Мысли проносятся в голове бешеным вихрем. Весь Керкуолл… Значит, и Энгуса. Сердце у меня обрывается. Но поднимется суматоха, одни будут приплывать на остров, другие уплывать…

– Вот и представился нам случай бежать, – говорю я. – Когда праздник?

Чезаре мнется.

– Завтра.

Перевожу взгляд на Кон. Она силится улыбнуться, а на глазах слезы.

– Хорошо, что вещей у вас немного, – говорит она. – Соберемся быстро.

Я обнимаю ее.

– Спасибо, – шепчу я.

Наступает утро, серое, хмурое. Сентябрь, когда настает ненастье и волны обрушиваются на берег, – время Осенней битвы. По оркнейским легендам, в эти дни Мать моря бьется со злым духом Тераном. Из года в год весной она одолевает коварного Терана и низвергает в пучину. Но осенью Теран вновь набирает силу и изгоняет Мать моря. Полгода длится власть Терана, без устали обрушивается он на острова, прерываясь лишь затем, чтобы послушать крики тонущих моряков.

Ровно год миновал с тех пор, как наши родители ушли в море и не вернулись.

Я об этом речь не завожу, и Кон тоже, но на лице у нее тревога, и она украдкой смахивает слезы. Впрочем, не время предаваться скорби. Мы встаем чуть свет, укладываем в сумку одежду, припасы, Кон печет сухое овсяное печенье, заворачивает в промасленную бумагу – для меня и для Чезаре, ведь он не сможет взять из лагеря продукты, не вызвав подозрений.

Мы кормим кур, потом Кон исчезает позади хижины, и раздается лязг лопаты. Помню, как несколько месяцев назад, туманной ночью, я услыхала тот же звук.

Когда она возвращается, я стараюсь на нее не смотреть, не хочу показаться навязчивой. Но она сует мне в ладонь матерчатый мешочек. В нем что-то прохладное, чуть позвякивает, будто колокольчик вдалеке. Хочу посмотреть, что там, но Кон придерживает меня за руку:

– Не надо.

– Что это?

– Неважно, мне оно уже ни к чему. Брось это в море, где-нибудь подальше отсюда.

Кивнув, прячу мешочек в карман.

Когда Кон собирается уходить, шепчу ей вслед:

– Я тебя никогда не винила.

Я и сама не знаю, за что именно – за родителей, за Энгуса или за то, что нам пришлось перебраться сюда, на остров, и строить жизнь заново. И не знаю, правду ли я сказала – может быть, иногда мне и впрямь случалось ее винить. Может быть, я считала ее бременем, грузом. Или думала, что она сама на себя навлекла все эти беды, а заодно на меня.

Но сейчас я ее не виню. Теперь я все наконец поняла.

Народ начинает стекаться из Керкуолла ближе к полудню. Нам видно отсюда, как люди отправляются в путь с того берега; многие идут пешком вдоль барьера сколько могут, но, увидев, что зазор в середине слишком широк, пересаживаются в лодки. Море неспокойно, пускаться через пролив опасно. Тысячи лет остров был отрезан от мира, считался проклятым. Теперь старые сказки отжили свое.

Лица оркнейцев в лодках полны радостного нетерпения. Кое-кто указывает на холм с часовней и туда, где стоим мы с Кон. Столь приметное место мы выбрали неспроста. Чтобы сегодня нам все удалось, надо быть на виду.

Энгус Маклауд, наверное, тоже в одной из лодок – чтоб он да упустил такой случай! Стою на холме под взглядом его, невидимого, и чувствую, будто с меня слетает все: одежда, кожа, плоть, остается один дрожащий остов.

Кон просовывает свою ладонь в мою.

Когда лодки уже пришвартовались в заливе, мы с Кон поднимаемся к часовне встречать гостей. Не знаю, где сейчас Чезаре – в лагере, наверное. Как бы он не столкнулся с Энгусом один на один. Страх сжимает сердце.

В часовне холодно, она озарена светом, желтоватым, как старый пергамент. Пока мы ждем, я наскоро молюсь всем благим силам, какие только есть на свете. И пристраиваюсь возле Кон, у самого порога. Ноги подкашиваются; моя бы воля, спряталась бы в хижине. По страдальческому лицу Кон вижу, что и она рада бы спрятаться, да нельзя: чем больше людей нас увидят, тем лучше.

А вот и они, поднимаются