что они разные. Но я ухаживал за Кон. Гулять ее водил, когда родители у них без вести пропали. Был рядом, поддерживал. Любил ее. Цепочку ей подарил. И приглядывал за ней, как бы чего не вышло. Боже! – Он отталкивает Чезаре. – Может, она меня дразнит. Хвостом передо мной вертит. Говорят, девчонки так делают – прикидываются, будто им на тебя плевать. А вдруг и Дот с тобой такое провернет? Представляешь? Вдруг через месяц она и разговаривать с тобой не захочет… – Он проводит рукой по лицу, шмыгает носом. – А-а! Я и забыл. – У него вдруг вырывается визгливый смешок, он спотыкается, смотрит на Чезаре воспаленными глазами. – Через месяц вы отсюда уберетесь. Линия обороны почти достроена. К концу сентября будет готова, а вас в другой лагерь переведут. Майор Бейтс говорит, может, в Уэльс. Да все равно куда. Дот найдет с кем согреться до конца войны, это уж точно.

Он скалится, и Чезаре вынужден себе напомнить о дубинке, о пистолете, о карцере. Он медленно выдыхает, сжимает кисть с такой силой, что та ломается. Всадить бы ее Маклауду в глаз. Чезаре старается взять себя в руки.

Маклауд сверлит его взглядом, щерится, выжидает. Чезаре стоит не шелохнувшись.

– Да не волнуйся, я за ней присмотрю, – говорит Маклауд.

И, развернувшись, шаткой походкой идет прочь из часовни. Чезаре заставляет себя оставаться на месте, подавляет ярость, что выжигает его изнутри. Напоминает себе, что Маклауд не тронет Дот – она его и близко не подпустит.

Но как-никак ему, Чезаре, скоро уезжать. В запасе у них меньше месяца.

Спустя пять дней, лежа в пещере, он не может успокоиться, собраться с мыслями. По знакомой тропе он шел молча – он нашел бы дорогу хоть с закрытыми глазами, – и сейчас, когда рядом пристроилась Доротея, прильнув головой к его обнаженной груди, он по-прежнему не знает, что сказать. Дважды она спрашивала, что с ним, – в первый раз шутя ткнула его в бок, он глянул на нее исподлобья и тут же устыдился, увидев на ее лице обиду. Но не скажешь же ей об угрозах Маклауда. Не скажешь, что скоро ему уезжать, даже если она догадывается.

Сегодня она посмотрела на барьеры – кое-где остались еще зазоры, куда бьются волны, – и сказала: «Уже недолго».

Чезаре не ответил. Он понимал, что своей хандрой портит последние дни перед разлукой, но стряхнуть ее был не в силах.

Дождется ли его Доротея? Поедет с ним в Моэну, как обещала? Или останется здесь, с Кон, которая в последнее время повеселела, приободрилась? Она говорила, что когда пленных переведут в другое место, она хочет работать в керкуоллской больнице. Ему легко представить, что Доротея останется здесь с сестрой, – точнее, невозможно представить, что она отсюда уедет.

– Я пойду. – Она со вздохом встает. Лицо у нее напряженное, он хочет ее обнять, поцеловать. Хочет попросить у нее прощения, но тогда придется объясняться, напоминать о разлуке.

Чезаре смотрит, как она одевается, любуется ее плавными движениями, длинными тонкими руками, белизной кожи. С чего он взял, что она его дождется? Прав Маклауд, на что ей итальяшка, Доротея достойна большего.

Вдруг он видит: в ладони у нее что-то зажато.

– Что это?

Она разжимает кулак, на ладони стальное сердце, что сделал он ей в подарок. Достал раскаленным из горна, взял в руки, не успев остудить. На правой ладони у него остался шрам, гладкий, слегка изогнутый – то ли половинка сердца, то ли знак вопроса.

– Нравится? – спрашивает он.

– Всюду его с собой ношу, – отвечает Доротея.

Внутри у него будто рушится стена. Как мог он в ней усомниться? Снова вложив стальное сердце ей в ладонь, он целует ей пальцы.

– Прости, я сегодня такой bastardo[15].

Доротея гладит его по щеке:

– Грустишь, что скоро уезжать?

Чезаре кивает, благодарный за ее чуткость.

– Еще бы. – Она целует его в губы. – Сердце-то я твое забрала!

Чезаре, смеясь, целует ее в ответ. Так, как ее, он никогда в жизни никого не любил. Схожий душевный подъем он чувствовал, когда расписывал часовню. Преклонение, как перед божеством.

После очередного поцелуя она отстраняется:

– Мне пора, а то Кон будет волноваться.

Чезаре кивает и снова целует ее.

– Иди, а я следом. Tia amo.

– И я тебя люблю.

И она уходит.

Он не спеша одевается, в руках и ногах приятная тяжесть, а на коже остался ее аромат; каждый раз на обратном пути ему не хочется окунаться, но Доротея настаивает, чтобы он тренировался – мол, не всегда же она будет рядом. На этот раз мысль, что ее не будет рядом, причиняет нестерпимую боль, и он рад окунуться в студеные волны, освежить голову. Плавает он пока что плохо – по-собачьи, смеется Доротея, – но держится на воде, и на том спасибо. Наскоро обсохнув, он идет по тропе обратно к часовне, стараясь не смотреть на почти готовые барьеры. Говорят, по ним кое-где уже можно пройти. Может быть, после его отъезда Доротея сможет добраться до старого дома в Керкуолле, про который рассказывала ему. Может быть, она там обживется. Может быть…

«Хватит!» – одергивает он себя.

На небе сгущается тьма, мерцают первые звезды. Пока еще тепло, но он не забыл, как холодно здесь зимой. Интересно, в Уэльсе так же холодно?

Уже на подходе к часовне он слышит крик. Тонкий, замирающий – так взлаивают лисицы среди холмов Моэны. Но здесь, на острове, лис нет. Вновь звенит крик, и ему приходят на ум легенды об этом острове, слышанные от Доротеи. О чудовищах, что выходят из моря. О существах без кожи, что дышат ядовитым смрадом, и о шелки, прекрасных людях-тюленях.

Волосы у Чезаре встают дыбом. Снова крик – несомненно, женский, а следом мужской рык.

Крики несутся из-за кузницы.

Обогнув кузницу – тоже барак из листового железа, – он видит, как по стене мечется странная многорукая тень. Вначале не разобрать, что происходит. Еще мгновение – и все ясно.

Мужчина – охранник – прижал к стене женщину, лезет к ней под юбку. Женщина лупит его по щекам – бесполезно. Чезаре вначале не понимает, почему женщина молчит, и тут же видит: охранник вцепился ей в горло.

Недолго думая, Чезаре налетает на негодяя с кулаками. Тот, потеряв равновесие, падает навзничь. Женщина, скрючившись, тяжело дышит, лица не видно из-за длинных волос. А когда она выпрямляется, едва дыша, держась за шею, лунный свет выхватывает из мрака ее лицо.

Доротея!

Дальше все происходит очень быстро – в памяти уцелели обрывки, и, даже собрав их воедино, Чезаре трудно было бы объяснить,