Ритуальный порядок в программе был неизменен и воспроизводился досконально. Даже при Горбачеве места для импровизации не предполагалось. Если генеральный секретарь уезжал в заграничное турне, телевизионщики прекрасно знали, как показывать его путешествие. Сначала кадр из аэропорта с кумачовым транспарантом “Слава КПСС”; затем члены политбюро в шапках и пальто выходят из здания и ждут у самолета; затем сам генсек прощается с ними, целуя каждого в щеку; наконец, генсек на верхней ступени трапа машет на прощание рукой.

“Дело было в вере, — говорил Сагалаев. — Люди глотали стереотипы, которыми их пичкали, и, пока эти ритуалы исполнялись, многие верили, что все хорошо, все в порядке. Даже поцелуи в аэропорту были поводом для гордости и радости. Провинциальные партсекретари смотрели на это и мечтали о том дне, когда по телевизору будут показывать их — как они улетают в Зимбабве”.

По мере того как у Брежнева прогрессировало старческое слабоумие, “Время” начинало работать против него. Человеку, который едва мог передвигаться по своему кабинету, телевидение не могло сослужить хорошую службу. Популярный телеведущий эпохи гласности Леонид Парфенов с иронией сказал мне, что после Андрея Сахарова самым эффективным диссидентом в 1970-е было “Время”. “Только тогда люди увидели, в какие развалины превратились наши вожди, — сказал он. — Они смотрели, как говорит дряхлый Брежнев — путается в словах, бормочет, едва не песок из него сыплется, — и начинали думать: «И это вождь нашей великой страны?!» Раньше такого не было”. Многие телезрители видели в угасании Брежнева новый символ: символ угасания самого Советского Союза.

Горбачев понимал, что с помощью программы “Время” и вообще телевидения может сформировать новый образ, царя нового типа. И этот образ будет олицетворять его политику. Телевидение оставалось его инструментом, которым он мог пользоваться как ему заблагорассудится. Первым его появлением на публике в ранге генсека была речь в Ленинграде. Горбачев так разительно отличался от своих предшественников, так критически отзывался о текущем положении дел, держал себя настолько свободно и не стеснялся своего южного выговора и грамматических ошибок, что его быстро прозвали “председателем колхоза”. Телезрители видели, что Горбачев выходит к народу — буквально ныряет в толпу. Им было совершенно необязательно знать, что за толпой плотно следил КГБ или что телевизионную картинку тщательно редактировали сообразно пожеланиям генсека. Весь медийный аппарат был сосредоточен на трансляции не новостей, а изменений образа лидера и на пропаганде государственной политики, нового порядка вещей.

Кремлевский “ближний круг” был до крайности озабочен имиджем Горбачева. Перед началом эфира, по словам Сагалаева, Горбачев нередко сам звонил руководству “Времени”, чтобы обсудить детали своего внешнего вида. Последние решения о монтаже, изображении, текстовых замечаниях оставались за Горбачевым и его помощниками. “Образ Горбачева, — говорил Сагалаев, — был тщательно разработан при содействии КГБ, горбачевского аппарата и идеологического отдела ЦК. Больше всех для создания нового образа генсека — открытого, демократичного — сделали Яковлев и Раиса Максимовна. Они хотели, чтобы Горбачев напоминал Ленина — того Ленина, который принимал у себя простых людей, крестьян и ездил в машине без охраны. Они хотели, чтобы перестройка стала возвращением к ленинизму, очищением партии от сталинизма и тоталитаризма”.

Каждый вечер люди включали “Время” и видели какой-то новый фокус от Горбачева: то он выдавал явно импровизированное выступление на провинциальной партийной конференции, то бродил в толпе в Нью-Дели или в Бонне, то принимал иностранную делегацию в комнате со столом зеленого сукна и с красной ковровой дорожкой. У Горбачева никогда не брали интервью в западном понимании этого слова. Взвинченный тележурналист после короткого инструктажа сбивчиво спрашивал что-нибудь бессмысленное (“Михаил Сергеевич, какие надежды вы возлагаете на поездку в Лондон?”), и дальше Горбачев говорил минут 15–20. Уже в середине 1987 года зрители сидели перед телевизором, прежде всего интеллектуалы-горожане, и завороженно, даже немного любовно смотрели на этого нового человека. Они напоминали кинокритиков, которым после нескольких лет унылого барахла показали “Гражданина Кейна”.

Венцом горбачевской телекарьеры в глазах советского зрителя стало его выступление на XIX партконференции. Он не только хорошо исполнил свою роль, но и обратил всякого рода “эксцессы” себе на пользу, выпустив на сцену безвестных делегатов, подвергших критике и обескураживших поредевшее политбюро, натравив Лигачева на Ельцина и тем самым подчеркнув собственный статус — мудрого, либерального вождя-центриста, окруженного неистовыми радикалами с обоих флангов.

Никогда больше ему не привелось демонстрировать такое мастерство, такой тотальный режиссерский контроль над поставленным политическим спектаклем. И все же на протяжении нескольких лет Горбачев был не просто исполнителем главной роли, продюсером и режиссером в собственной ежедневной пьесе: у него вообще не было соперников. “Время” шло по всем главным каналам. Уроки итальянского на образовательном канале едва ли могли с ним тягаться. Почти четыре года на политической сцене блистал один Горбачев, больше говорить было не о ком. Другими словами, больше никого не пускали в прайм-тайм. Ельцин появился только в июне 1988-го, и мишенью его нападок стал Лигачев, а не Горбачев. Сахаров редко появлялся на телеэкране до середины 1989-го. Что до консерваторов, они по-прежнему чувствовали себя связанными партийной дисциплиной и не рисковали публично перечить генеральному секретарю.

Горбачев был оратор и соблазнитель. На партийных собраниях, во время уличных бесед с гражданами он оставался неумолимым педантом. И при всем своем могуществе и самоуверености Горбачев допускал некоторую самоиронию. Это тоже было чем-то неслыханным. Политический юмор в Советском Союзе всегда оставался прерогативой частной жизни. Брежнев в анекдотах представал старым маразматиком, а труп Ленина — “копчушкой”. Но в официальной печати ирония была невозможна. В мартовском номере журнала “Театр” за 1988 год сатирик Михаил Задорнов выступил от имени жителя города, который только что посетил Горбачев. Житель в письме генеральному секретарю докладывает о волшебных изменениях, происшедших в его заштатном городке. “Правда, вы только за три дня сообщили нашей городской администрации о своем приезде, — говорилось в издевательском письме, — но даже за эти три дня они успели сделать для нашего города больше, чем за все годы советской власти. Во-первых, были покрашены все дома со стороны улиц, по которым предполагался ваш проезд. Но потом кто-то сказал, что вы любите отклоняться от намеченного маршрута, и наши власти были вынуждены покрасить и остальные дома. Причем так старались, что некоторые закрасили вместе с окнами”.

Высмеивался скорее не Горбачев, а тщеславные партийные чиновники и русская традиция потемкинских деревень. Но уже год спустя гласность вышла из-под строгого контроля политбюро, шутки стали острее, а терпение Кремля начало истощаться. Горбачева и его семью все это больше не веселило. Однажды на сцене Театра сатиры актер Виталий Безруков, игравший в пьесе Владимира Войновича “Трибунал”, выдал длинную и очень смешную пародию на речь Горбачева: здесь были и характерные для него жесты (каратистские движения рук, поднятый указательный палец), и грамматические нелепицы, и южный выговор. Дочь Горбачева Ирина сидела в третьем ряду партера и весело смеялась, пока на сцене не появился Безруков со своей пародией. Ирина нахмурилась. Едва опустился занавес, она встала и направилась к выходу — ни улыбки, ни аплодисментов.