которого он вспомнил второй раз, и этим была оказана уже нескрываемая честь старому рецидивисту.

— Мы ещё с тобой и в Китае не были, — совсем не в тему выдал вожак.

— А чё мы там не видали? — отвисла челюсть у Гнилого. — Я в Дагомыс хочу, раззадорил ты меня, Князь. На хрена мне китайцы?

— Лекари там от Бога, — с тоской проговорил вожак, единственный глаз его сверкнул и устремился сквозь вора Гнилого, сквозь эту зачуханную баню и всю такую же зачуханную страну в неведомые, изумрудные, зовущие дали.

И было сказано это так необычно и так трогательно, что многие из бандитов не удержались и тоже повернулись в ту сторону, куда сверлился глаз их вожака.

— Чует свою смерть Князь, — низко склонившись к приятелю, язвительно шепнул Зуб. — Хрень всякую несёт. Его подыхать отпустили, а не воевать с чернотой.

— Не зря о китайских лекарях треплется, — согласился Тимоха. — Но кое-что он не брешет.

— Чего это?

— Про Ерёмку точно сказал. Переметнулся тот. К Щербатому подался. У них братва крепкая, с чёрными повязана, а эту мразь, хошь не хошь, утюгом не взять. Её, мужики говорят, сам Хасбулат под свою крышу взял. Что до них наша война? Задавят нас.

— Соображения какие имеешь? — дыхнул в ухо приятелю Зуб.

— Послухаем, чё нам с тобой Князь скажет, — неопределённо ответил тот.

И оба замерли, замолчав, под пристальным взглядом вожака, заинтересовавшегося их перешёптыванием.

— Не терпится, Зуб? — прервался на секунду Князь. — И тебе, Тимоха, задницу жжёт? Я же обещал после сходняка обоих послушать. Интереса нет?

— По делу разговор, Князь, — вскочил, как ужаленный, не моргнув глазом, Зуб и сверкнул золотой коронкой. — Правильно говоришь, бить чёрных надо.

— Пока не покраснеют, — добавил, криво ухмыльнувшись, Тимоха.

— Дождитесь часа, — буркнул вожак и отвернулся, потеряв к ним интерес. — Мы плести планы не будем, покалякаем ещё свои дела, перетрём стратегию…

И Князь стал по одному подымать бригадиров, тыча в каждого пальцем и устраивая экзамен, выпытывая сокровенное и вникая в незначительные, казалось бы, детали. Те, помня нрав хозяина, путались, сбивались, но до главного, что его интересовало, добирались, потея. О Князе издавна, ещё до последней его основательной отсидки, ходили слухи и легенды, поверить в которые было трудно, а не верить и подтвердить сомнения опасно. Вором в законе его «короновали» в лагере ещё в достаточно молодом возрасте; рецидивист, он большую часть своей сознательной жизни провёл на зоне, совершая дерзкие побеги, в которые, рассказывали, брал по несколько наиболее молодых и крепких «бычков». В долгих мучительных переходах по глухим таёжным местам в студёную пору молодые были не только пищей Князю, но живительным эликсиром. Он пил свежую кровь молодых воров, взятых в побег обречёнными, как овцы, на заклание, и этим спасал свою шкуру, приучил к каннибализму приглянувшихся ему будущих учеников и соратников. Однако не менее беспощадная жизнь вносила жёсткие коррективы в его планы и намерения. Из тех, кого он растил и ценил, кто боготворил его, к этому дню никто или не дожил, погибнув в воровских разборках и в стычках с милицией, а оставшиеся в живых, которых Князь уже пересчитывал по пальцам, мотали сроки в лагерях. Зуба и Тимоху, эту шпану уголовную, он всерьёз не воспринимал, ворами в законе они стали больше по недоразумению, нежели по достоинству, Зорю Бессарабского подозревал в неверности, ожидая от хитрого красавца молдаванина любого подвоха, а то и подлости, от Гнилого — старого дружка — давно толку меньше, чем песка, который из него сыпался. Опоры не видел вокруг себя Князь, чувствовал, что сам сдаёт позиции каждой клеткой своего слабеющего год от года, а теперь уже и месяц от месяца организма, и поэтому ненавидел всех и всё вокруг. Пугаться начал, чего никогда за собой не замечал. В приметы верить. А главное, просвета не видел. Поэтому никакой оплошности подчинённым не прощал и надеялся только на лютую жестокость своей власти. На любовь и даже симпатии своих братков давно не рассчитывал. Боятся — и этого достаточно. Стадом управляет страх.

Неявка вылезшего на верха в его отсутствие бригадира Ерёмы его бесила. Он с негодованием и нетерпением жаждал возмездия. Казнь он готовил предателю такую, чтобы содрогнулись все бандиты. Именно к своим надо быть особенно безжалостным. Тогда они такими же станут к его и своим врагам.

Однако время шло, Князь почувствовал усталость от однообразных вопросов и придирок к собравшимся, от их корявых, односложных, пугливых ответов, ему стали надоедать подобострастные рожи и льстивые заглядывания ему в лицо. Он дал отбой последнему, распустил всех, оставил лишь троих — Тихона, Зуба, да Зорю Бессарабского. Последнего задержал от внезапно охватившего жгучего желания понаблюдать за смотрящим, проверить свои подозрения: всё ли так плохо, как ему показалось, или он со зла напустился на подопечных? Троица держалась с достоинством, с превосходством поглядывая на покидающих зал бандитов. Архимед, испросив согласия, пригнал двух помощников, быстро растащил с ними сооружение посредине зала, оставил один стол, лихо его накрыл праздничной весёлой накидкой, начал над ним колдовать, заставляя различными яствами и невиданными деликатесами, от которых пошёл аппетитно щекочущий ноздри аромат. Стол был готов через несколько мгновений, словно по мановению волшебной палочки, своей изысканностью и убранством он резко выделялся на фоне обшарпанных грязно-зелёных банных стен и тусклых дешёвых зеркал. Чувствовалось, для Князя здесь старались вовсю.

Князь обошёл стол кругом несколько раз, высматривая единственным оком особенные диковины. Кое-что не удержался, потрогал, понюхал, а красного, горячего и душистого от укропа и прочего зеленья рака даже вытащил из огромной красивой тарелки и, подержав на весу, налюбовавшись, опустил в услужливо подставленную Архимедом тарелочку, нашёл ей место на столе, пододвинул стул и, усевшись, жадно захрустел разломанной шейкой. Князь не замечал никого, на троицу не обращал внимания, будто их рядом не существовало. Разделавшись с одним, он потянулся с прежней жадностью за другим красноклешнявым, ловко ломая его на части и отделяя шейку. Он явно кого-то ждал, но ни вида, ни нетерпения не подавал. Ему страшно хотелось есть, а тот, кого он ожидал, не начиная разговора с троицей и изощрённо издеваясь над ними, непременно явится в положенное время. Князь не сомневался.

И действительно, скоро за его спиной послышались осторожные аккуратные шажки, и появился «кепочка», застыв перед столом и единственным глазом хозяина, пригнувшись с покорностью слуги и в ожидании разрешения говорить.

— Ну, что вынюхал, Сансон? — не отрываясь от трапезы и наливая в бокал белого вина, спросил Князь.

Тот, которого назвали именем древнего палача[25], не отвечая,