чем кончаются. Считай, двоих московских местные завалили, значит, расплата как минимум вдвойне должна быть. Чтобы запомнили провинциальные отморозки, на кого руку подняли…

Так обрисовал вкратце общую картину Альфред Самуилович, а в конце признался, горько качая головой:

— Вот плоды нашего успеха, Эммануил. Мне, старому дураку, надо было, конечно, это предвидеть. Но разве всё наперёд учуешь? Да и гонорар хороший! Мы с тобой такого за все наши поездки не наработали. Воры — народ щедрый. Но!..

Альфред Самуилович очень серьёзно посмотрел на своего ученика.

— …Отработать придётся по полной программе и с ювелирной чистотой.

От этих слов Моне стало не по себе, но мосты были сожжены, а задаток уже успел согреть ему карман и приласкать душу. К тому же, будто чуя его нерешительность и страх, Зигмантович, умелый гуру и зрелый знаток психологии даже таких тонких натур, как начинающие экстрасенсы, вовремя сменил тему.

— Ты знаешь, мой друг, — обратился он к приятелю, — как благодатен тот край, где нам посчастливится побывать?

— Слышал об их кавунах, — не сразу нашёлся Моня, — да брехали про тараньку. Но этого добра у нас в Одессе… В лиманах такие кавуны!..

Он не успел договорить.

— Таких арбузов, какие в том краю, смею заверить, мой друг, видеть тебе никогда не приходилось, раз ты их со своими кавунами сравнил. Они к царскому столу подавались в своё время. Чистый нектар! А какой вкус!.. — Альфред Самуилович воздел вверх руки, задохнувшись от нахлынувших чувств. — И с таранькой заблуждаешься вовсе. Там такой рыбы не было никогда. Вобла! Это да! С пивом эту страсть, с коей жир капает на руки и спинка такая, что светится вся на солнце, словно янтарь!..

Он остановился и проглотил слюну.

— С пивом нет ничего вкуснее! Но это ещё не всё. Нас повезут в рестораны, где будут подавать благоухающую уху с тонким зовущим жирком, зелёным лучком и пузатым, с золотым брюхом сазаном! А на столах — варёная белужатина с ароматной разваристой картошкой! И чёрную икру деревянной ложкой мы будем черпать из деревянных бочек!..

— Откуда такие изыски, Альфред Самуилович? — открыл рот Моня. — По всей стране скарлатина на прилавках, мыла не купить, даже спички в дефиците! Вы фантазёр!

— Это ты мне говоришь? — ухмыльнулся Зигмантович. — Смотри не ляпни такого у местных, засмеют и перестанут верить в твои чудеса. Их край в военную голодуху всю страну рыбой кормил. Ты что-нибудь слыхал про Мумру?

— Мумру? — переспросил, сконфузившись, Моня. — Мурку, вы хотели спросить?.. Ну, поют такую песню блатные у нас на Дерибасовской…

— Мумра, мой друг, это деревня в том крае, куда нам держать путь! — провозгласил тоном апостола Зигмантович. — И она известна даже американцам в Нью-Йорке и французам в Париже, которые испокон веков уплетают мумринскую «кавиар» и их осетровые балыки! Ты хоть прочитай об этом крае какую-нибудь литературку, сбегай по магазинам, пока есть время. А то опозоришь меня своим невежеством, Ясновидящий!

* * *

Встретивший их на вокзале шустряк в блатной кепочке, молча погрузив в задрипанный «москвич» (чем несказанно поразил Моню — он таких разбитых автомобилей ещё не встречал!), помчал по городу, минуя центральные улицы, какими-то переулками и закутками, где протиснуться можно было с трудом лишь одной его таратайке. Однако как ни страшились гости, встречного транспорта им почему-то не попадалось, за исключением выскакивающих чуть ли не из-под самых колёс ошалевших собак и кошек. Несколько раз им всё же приходилось выскакивать и на шоссе, но тогда встречались мосты, миновать которые другим путём у шофёра не имелось возможности.

Даже у неискушённого Мони складывалось впечатление, что они от кого-то удирали, отчего он несколько раз открывал рот, но Зигмантович пресекал все его попытки задавать какие-либо вопросы шофёру одним поднятием пальца к своим губам. Он был невозмутим и даже позёвывал время от времени, словно все выходки их гида ему заранее были известны. «Заметаем концы или скрываемся от хвоста?» — напрягая все свои дедуктивные познания, ломал голову Моня, не сводя глаз с сидящего за рулём полудохлого малого с хитрой лисьей физиономией.

— До моря-то далеко? — всё же не выдержал бесконечного молчания Моня, в очередной раз от лихого тормоза тиснувшись носом в боковое стекло.

— Рукой подать, — не моргнув, в тон вопроса ответил шустряк, в профессии которого не приходилось сомневаться с первых минут их знакомства. — Купаться будете случаем, осторожнее в воде, мигом туда и снесёт.

— Да ну? — словил наивняка Моня.

— Вот тебе крест!

На вопрос вступившего сразу в их познавательную беседу Альфреда Самуиловича, как его звать-величать, тот опять блудливо усмехнулся и гаркнул, словно глухому, блеснув вставными белыми железками:

— Зовите меня запросто — Школяр.

— Ну как же, мой друг… — начал подымать брови Альфред Самуилович, — так затрапезно?

— Не дворяне, сойдёт, — хмыкнул тот, ощерившись. — Если желаете, Михаил.

— Почему Школяр? — автоматом всё же вырвалось у Мони.

— Братва кличкой одарила, — отмахнулся зубастик, — наверное, за стишки.

— Увлекаетесь поэзией? — повернул голову к шофёру Зигмантович и прикоснулся слегка к полам своей шикарной шляпы, будто приветствуя новоявленного пиита, так как сам был помешан на стишках. — Или пишете сами?

— Да как сказать? — Школяр усмехнулся улыбочкой искушённого злодея, а из-за металлических клыков, изрядно почерневших и даже замшелых от явного отсутствия внимания хозяина, усмешка получилась ещё зловещей. — Даже люблю. Я, знаете ли, с некоторых пор их собираю.

— Вот как! — внимательнее глянул на «коллекционера» Альфред Самуилович, эта фраза «знаете ли», несомненно, произвела на него впечатление. — Чем же увлекаетесь?

— А разное, знаете ли, — не чувствуя подвоха, мечтательно произнёс тот.

— Серебряный век? — сверкнул глазами Зигмантович.

— Мне больше золотой, — не моргнув, отвечал Михаил, — классика как-то ближе. — И добавил, подумав: — Наша.

— Вы мне определённо кого-то напоминаете, — вздохнул без радости Альфред Самуилович.

— Лицо у меня фотогеничное.

— Дай Бог память…

— Постарайтесь. Может, в анфас повернуться. — И Школяр сделал серьёзное умное лицо. — Я в отца пошёл. Первого. Тот смолоду песни любил. А у меня слуха тю-тю. Как не было, так и нет. Зато другая дурь.

— Не скажите. Стихи — это божья милость.

— Я на Есенина косил, — помог вспоминать гостю Школяр. — Правда, в молодости.

— Нет, нет, — напрягся Зигмантович. — Здесь явно заграничная ностальгия. Если бы у вас ещё не было одного глаза…

Прозвучало это с большим сожалением.

— Уберёгся, слава Богу! — дёрнулся Школяр, и Моня снова в который раз проехался по стеклу носом.

— Что-то из ранних французских авангардистов?.. — размышлял Зигмантович задумчиво.

— Предпочитаю русских, — хмыкнул Школяр.

— Вспомнил! — осенило наконец Альфреда Самуиловича. — Как же я мог запамятовать? Этот орлиный нос! И поворот головы! Вийон!

— Кто?

— Вийон. Не слыхали? —