Не было как будто ничего, кроме удовольствия веселых встреч.Но вот, — это было уже в конце лета, — один из этих друзей, живший ссестрой и стариком отцом в именьице недалеко от города, на обрывистом берегуИсты и тоже бывавший у нее, пригласил к себе довольно большое общество наименинный обед. За ней он приехал сам, она ехала с ним в шарабанчике, я сзади,верхом. Радовал солнечный, сухой простор полей, открытые и как бы песчаные полябыли без конца покрыты копнами. Все во мне требовало чего то отчаянно-ловкого.Я безбожно горячил и сдерживал лошадь, потом пускал ее и на всем скаку махалчерез копны, в кровь рассекая ей бабки острыми подковами. Именинный обед напрогнившем балконе длился до вечера, вечер незаметно слился с ночью, с лампами,вином, песнями и гитарами. Я сидел рядом с ней и уже без всякого стыда держалее руку в своей, и она не отнимала ее. Поздно ночью мы, точно сговорившись,встали из-за стола и сошли с балкона в темноту сада, она остановилась в еготеплой черноте и, прислонясь спиной к дереву, протянула ко мне руки, — яне мог разглядеть, но тотчас угадал их движение… Быстро посерело после того всаду, хрипло и как то безпомощно-блаженно стали кричать в усадьбе молодыепетушки, а еще через минуту стал светел весь сад от огромного золотистоговостока, раскрывшегося за ним над желтыми полями за речной низменностью … Потоммы стояли на обрыве над этой низменностью, и она, глядя на солнечноразгорающийся небосклон и уже не замечая меня, пела «Утро» Чайковского. Оборвавна высоком, недоступном ей звуке, она подхватила нарядные оборки батистовойюбки цвета куропатки и побежала к дому. Я остановился, растерянный, но уженеспособный не только соображать что-нибудь, но просто держаться на ногах. Яотошел под старую березу, стоявшую на скате обрыва в сухой траве, и прилег подней. Был уже день, солнце взошло и, как всегда в конце лета, в погожую пору,сразу наступило светлое жаркое утро. Я положил голову на корни березы и тотчасзаснул. Но солнце разгоралось все жарче, — вскоре я проснулся в таком зноеи блеске, что встал и, шатаясь, пошел искать тени. Весь дом еще спал, стоя всухом ослепительном свете. Не спал один старый хозяин. Из открытого окна егокабинета, под которым густо разрослась одичавшая сирень, слышался его кашель, вкотором чувствовалось старческое наслаждение первой утренней трубкой, утреннимстаканом крепкого чаю со сливками. На мои шаги и шум воробьев, ливнемсорвавшихся от меня с блестящей под солнцем сирени, он выглянул в окно,запахивая на груди старенький халатик из турецкого узорчатого шелка, показалсвое страшное от запухших глаз и громадной седой бороды лицо и улыбнулся снеобыкновенной добротой. Я виновато поклонился, прошел по балкону в раскрытыедвери гостиной, совершенно прелестной своей утренней тишиной и пустотой,летающими в ней бабочками, синими старинными обоями, креслами и диванчиками,лег на один из этих диванчиков, на редкость неудобный своей изогнутостью, иопять заснул глубоким сном. Но тут, — будто бы тотчас же, хотя спал ядолго, — кто то подошел ко мне и, смеясь, что то стал говорить, путать мневолосы.

Я очнулся — передо мной стояли молодые хозяева, брат исестра, оба черные, огнеглазые, по-татарски красивые, он в желтой шелковойкосоворотке, она в такой же кофточке. Я вскочил и сел: они как-то очень хорошоговорили, что пора вставать, завтракать, что она уже уехала, и не одна, а сКузьминым, и подали мне записочку. Я тотчас вспомнил глаза Кузьмина, —бойкие, дерзкие, какие-то пестрые, цвета пчелы, — взял записочку, пошел встаринную «девичью», — там смиренно ждала меня над табуретом с тазом,держа в худой руке, покрытой гречкой, кувшин с водой, какая-то старушка во всемтемненьком, — на ходу прочел: «не старайтесь больше меня видеть» — и сталумываться. Вода была ледяная, острая — «у нас ведь ключевая-с, колодезна»,сказала старушка и подала мне длиннейшее льняное полотенце. Я быстро прошел вприхожую, взял картуз и нагайку, пробежал через жаркий двор в конюшню … Лошадьтихонько и горестно заржала мне навстречу из сумрака, — она так и осталасьпод седлом, стояла возле пустых яслей, с подведенными пахами, — я схватилповода, вскочил в седло, все еще как-то дико-восторженно сдерживая себя, ипомчался вон со двора. За усадьбой я круто свернул в поле, понесся куда глазаглядят по шуршащему жнивью, осадил лошадь под первой попавшейся копной и,сорвавшись с седла, сел под ней. Лошадь шумела, хватая зубами и таща к себеснопы за сыплющиеся точно стеклянным зерном колосья, тысячами часиков знойноторопились в жнивьи и в снопах кузнечики, точно песчаной пустыней простиралисьвокруг светлые поля — я ничего не слыхал, не видал, мысленно твердя одно: илиона вернет мне себя, эту ночь, это утро, эти батистовые оборки, зашумевшие отее замолкавших в сухой траве ног, или не жить нам обоим!

С этими сумасшедшими чувствами, с безумной уверенностью вних я поскакал в город.

Я надолго остался после того в городе, по целым дням сидел сней в запыленном садике, что был в глубине двора при доме ее вдовогоотца, — отец (беспечный человек, либеральный доктор) ни в чем ее нестеснял. С той минуты, когда я прискакал к ней с Истры, и она, увидав мое лицо,прижала обе руки к груди, уже нельзя было понять, чья любовь стала сильней,счастливей, бессмысленней, — моя или ее (тоже как-то вдруг и неизвестнооткуда взявшаяся). Наконец, чтобы хоть немного дать друг другу отдохнуть, мырешили на время расстаться. Это было необходимо тем более, что, живя на мелок вДворянской гостинице, я впал в неоплатный долг. Пошли к тому же дожди. Яоттягивал разлуку всячески — напоследок собрался с силами и пустился под ливнемдомой. Дома я сперва все только спал, тихо скитался из комнаты в комнату,ничего не делая, ни о чем не думая. Потом стал задумываться: что же этопроисходит со мной и чем все это кончится? Однажды пришел брат Николай, вошел вмою комнату, сел, не снимая картуза, и сказал: — Итак, мой друг,романтическое существование твое благополучно продолжается. Все по прежнему:«несет меня лиса за темные леса, за высокие горы», а что за этими лесами игорами — неведомо. Я ведь все знаю, многое слышал, об остальном догадываюсь —истории-то эти все на один лад. Знаю и то, что тебе теперь не до здравыхрассуждений. Ну, а все-таки: какие же твои дальнейшие намерения?

Я ответил полушутя: — Всякого несет какая-нибудь лиса.А куда и зачем, конечно, никому неизвестно. Это даже в Писании сказано: «Иди,юноша, в молодости твоей, куда ведет тебя сердце твое и куда глядят глазатвои!»

Брат помолчал, глядя в пол и как бы слушая шепот дождя поосеннему жалкому саду, потом грустно сказал: — Ну, иди, иди …

Я все спрашивал себя: что делать? Было ясно, что именно.

Но чем настойчивее старался я внушить себе, что завтра женадо написать решительное, прощальное письмо, — это было еще возможно,последней близости между нами еще не было, — тем все больше охватываламеня нежность к ней, восхищение ею, благодарное умиление ее любовью ко мне,прелестью ее глаз, лица, смеха, голоса… А через несколько дней, в сумерки,появился вдруг во дворе усадьбы верховой, мокрый с головы до ног посыльныйподавший мне мокрую депешу: «Больше не могу, жду». Я не спал до рассвета отстрашной мысли, что через несколько часов увижу, услышу ее…