И под ноги мне кинулся откуда-то грязный, с круглой, густозаросшей свинцовым ежом головой мальчишка: — Сюда пожалуйте!

И я, волнуясь, поспешил за ним назад в сени и через минутууже сидел в большой приемной редактора, который оказался очень хорошенькой ималенькой молодой женщиной, а потом в столовой, совсем по домашнему, за кофеем.Меня то и дело угощали и все расспрашивали, сказали несколько лестных слов омоих стихах, напечатанных в столичных ежемесячниках, звали сотрудничать в«Голосе»… Я краснел, благодарил и неловко улыбался, сдерживая почтивосторженное удовольствие от такого неожиданно-чудесного знакомства, несколькодрожащими руками брал какие-то печенья, быстро и сладко таявшие во рту…Кончилось все это тем, что хозяйка вдруг приостановилась, услышав за дверьюоживленные голоса, засмеялась и сказала: — А вот и мои заспавшиесякрасавицы! Я сейчас познакомлю вас с двумя очаровательными созданиями, моейкузиной Ликой и ее подругой Сашенькой Оболенской …

И тотчас же вслед за тем в столовую вошли две девушки вцветисто-расшитых русских нарядах с разноцветными бусами и лентами, с широкимирукавами, до локтя открывавшими их молодые круглые руки…

Удивительна была быстрота и безвольность, лунатичность, скоторой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня, началось стакой счастливой беззаботностью, легкостью, а потом принесло столько мук,горестей, отняло столько душевных и телесных сил!

Почему мой выбор пал на Лику? Оболенская была не хуже ее.

Но Лика, войдя, взглянула на меня дружелюбней ивнимательней, заговорила проще и живей, чем Оболенская… И в кого, вообще, такбыстро влюбился я? Конечно, во все; в то молодое, женское, в чем я вдругочутился; в туфельку хозяйки и в расшитые наряды этих девушек со всеми ихлентами, бусами, круглыми руками и удлиненно-округлыми коленями; во все этипросторные, невысокие провинциальные комнаты с окнами в солнечный сад; даже вто наконец, что нянька привела с гулянья в столовую раскрасневшегося и немногозапотевшего мальчика, серьезно и внимательно заглядевшегося на меня во все своисиние глаза, пока мать целовала его и расстегивала ему курточку…

Тут, кстати, тотчас же стали убирать со стола и накрыватьего к завтраку, а хозяйке вдруг пришла в голову мысль, что уходить мне отзавтрака совсем не след, как не след и вообще скоро уезжать из Орла, а Ликаотняла у меня картуз, села за пианино и заиграла «Собачий вальс …» Словом, яушел из редакции только в три часа, совершенно изумленный, как быстро все этопрошло: я тогда еще не знал, что эта быстрота, исчезновение времени есть первыйпризнак начала так называемой влюбленности, начала всегдабессмысленно-веселого, похожего на эфирное опьянение…

Так началась для меня еще одна любовь, которой суждено былостать в моей жизни большим событием. И начало это ознаменовалось случаемвдвойне удивительным.

Я покидал Орел как нечто уже дорогое, близкое, со всейгрустью и нежностью первой любовной разлуки и с горячими надеждами на скороеновое свидание. Нужно же было быть тому, что как раз в этот день экстреннопроходил через Орел некий траурный поезд чрезвычайной важности! Он проходилровно в два часа, всего за час до моего поезда, и потому мой новый друг,хозяйка «Голоса», которой необходимо было присутствовать при встрече его,предложила подвести меня на вокзал и тем самым дать мне возможность видетьредкое зрелище. И вот, все так же неожиданно, как все время в Орле, я очутилсяв большой, но очень избранной толпе, ожидавшей, перед рядами парадновыстроенных на платформе солдат, прибытия того величавого и жуткого, что где-тотам уже шло, близилось, — среди всяких знатных представителей города игубернии, фраков, шитых мундиров, треуголок, жирных военных эполет и целогосинклита блистающих риз и митр.

Всякий попадающий в подобное торжественное-напряженноеобщество тотчас заражается некоторым оцепенением, так что, постояв на платформес полчаса, я очнулся лишь в тот внезапный миг, когда вдруг, с шумом и грохотомкак бы обрушился на нас и на весь вокзал огромный паровоз с траурными флагами,а потом замелькало перед глазами что-то великолепное, темно-синее, с большимичистыми стеклами и шелковыми занавесками, с золотыми орлами гербов… Тут всятолпа встречающих подалась назад, а из среднего вагона тотчас вслед затем мягкои точно остановившегося поезда быстро появился и шагнул на красное сукно,заранее разостланное на платформе, молодой, ярко-русый гигант гусар в красномдоломане, с прямыми и резкими чертами лица, с тонкими, энергично и как бынесколько презрительно изогнутыми ноздрями, с чуть-чуть выдвинутым подбородком,совершенно поразивший меня своей нечеловеческой высотой, длиной тонких ног,зоркостью царственных глаз, больше же всего гордо и легко откинутой назадголовой в коротких и точно гофрированных ярко-русых волосах и крепко и красивовьющейся рыжей острой бородкой …

Мог ли я думать в тот жаркий весенний день, как и где увижуя его еще один раз!

Целая жизнь прошла с тех пор.

Россия, Орел, весна… И вот, Франция, юг, средиземные зимниедни.

Мы с ним уже давно в чужой стране. В эту зиму он мой близкийсосед, тяжело больной. Однажды поутру, развернув местный французский листок, явдруг опускаю его: конец. Я долго и напряженно следил за ним по газетам и всесмотрел с своей горы на тот дальний горбатый мыс, где все время чувствовалосьего присутствие. Теперь этому присутствию конец.

Утро светло и холодно. Я выхожу из дому в уступчатый сад, наусыпанную гравием площадку под пальмами, откуда видна целая страна долин, моряи гор, сияющая солнцем и синевой воздуха. Огромная лесистая низменность, всеповышаясь своими волнами, холмами и впадинами, идет от моря к тем предгорьямАльп, где я. Подо мной, вправо от меня, на крутом каменистом отроге,громоздится вокруг остатков своей древней крепости с первобытно-грубойсарацинской башней одно из самых старых гнезд Прованса, то есть тоже нечтовесьма грубое, серое, каменное, уступчатое, воедино слитое, сверху чешуйчатое,как бы ржавое, коряво-черепичное. На горизонте впереди — высоко поднимающаяся ксветло-туманному небу белесая туманность далекого моря. А тот горбатый мыс —левей, тонет в утреннем морском блеске, зыбко окружающем его … Я долго смотрютуда. Поднимающийся мистраль прилетает дорой в сад, волнует жесткую и длиннуюлиству пальм, сухо, знойно-холодно, точно в могильных венках, шелестит и шуршитв ней… Ехать ли туда? Это непостижимо-странно — встретиться всего два раза вжизни и оба раза в сообществе смерти. Да и все непостижимо. Неужели это солнце,что так ослепительно блещет сейчас и погружает вон те солнечно-мглистые горы вравнодушно-счастливые сны о всех временах и народах, некогда виденных ими,ужели это то же самое солнце, что светило нам с ним некогда?

Весь день мистраль, острый шелест пальм, тревожный зимнийблеск.