– Другого раза может не быть. Мы всё, что осталось от команды, так? Если правда умрет с нами…

– Ты хотела сказать, со мной.

– Я лишь хочу понять, Прозор. Я была частью этого, не так ли? Он даже сам начал рассказывать мне о ней. Говорил так, словно она мертва, но Казарей сказал, ее похитили, – и когда напала Боса, она сообщила Рэку, что его дочь все еще жива.

Прозор наклонилась ко мне так близко, что ей нужно было лишь шептать, и даже это причиняло боль. Так или иначе, она должна была понять, что я вцепилась зубами в кость и просто так ее не отпущу.

– С таким же успехом она могла быть для него мертва.

– Но не до такой степени, чтобы он желал нанести кораблю Босы слишком сильный ущерб. О, я знаю, что наши гаусс-пушки сильно перегрелись. Но Рэк не стал бы расстреливать «Рассекающую ночь», даже будь у него такая возможность, верно? Он не мог выкинуть дочь из головы, пока оставался шанс увидеть ее снова. Что могло с ней случиться, Проз? Что Боса могла сотворить с Иллирией?

– Иллирия никогда не была создана для чтения костей – у нее имелся другой талант. Она хорошо разбиралась в цифрах, математике, навигации. Говорят, унаследовала это от матери. Боса наверняка увидела, в чем ее суть, и поняла, как эту девушку можно переделать под стать всей прочей команде «Рассекающей ночь».

– Переделать?

– Чтобы она стала верна Босе. Для начала в ход пошли бы наркотики и психообработка, а потом, если бы они не принесли результат достаточно быстро, – и хирургия. – Прозор бросила на меня предостерегающий взгляд. – Я говорю не про умную хирургию. Про сверление и вырезание тех частей человека, которые делают его трудным, – если понимаешь, на что я намекаю. Воткни кому-нибудь палку в серое вещество, и он станет податливым – лепи из него, что в голову взбредет.

Я с содроганием подумала о том, как кто-то кладет ложку масла в горячую кашу, а потом как следует ее размешивает.

– Значит, ты думаешь, что Боса промыла Иллирии мозги.

– Промыла или спалила. Так или иначе, Рэку не суждено было ее увидеть.

– Тогда как быть с арбалетом?

– Каким арбалетом?

– Я об этом думала с тех пор, как мы покинули «Монетту», Проз. Ты упомянула о нем один раз и больше не говорила. Арбалет, который я нашла у Рэка, – тот самый, что убил его. Ты сказала, он один из наших, а не Босы. И то, в каком виде остался капитан, как он сжимал оружие, уткнувшееся ему же в рот…

– К чему ты клонишь?

– Она ведь его не убивала, правда? Это не было делом рук Босы. По крайней мере, не напрямую. Но она ему что-то сказала или показала, и этого оказалось достаточно, чтобы Рэк сунул ложе арбалета в рот и выпустил болт в собственный мозг.

– Он только что потерял команду.

– Было нечто большее. Он что-то узнал про Иллирию, так? И не смог с этим жить. Но он должен был понимать, что она или переделана, или мертва, а я не могу придумать ничего хуже. – Трамвай резко остановился, и мне пришлось ухватиться за опору, чтобы не упасть. – Кроме одной вещи.

– Наша остановка, – сказала Прозор.

Мы протолкались к выходу из трамвая, и я поклялась продолжить разговор, как только смогу. Заросший мужчина, оставшийся в трамвае, увидел в этом свой шанс сказать доблестное последнее слово и пробормотал что-то о том, что некрасивые женщины держатся вместе, – но он не принял во внимание Прозор. Как только трамвай снова тронулся, она прыгнула обратно и ударила грубияна прямиком в щетинистые брыли. Он рухнул на своих попутчиков. Прозор спрыгнула обратно, отряхивая ладони, в то время как на мужчину обрушился шквал тумаков от других пассажиров.

– Заведением управляет Хаспер Квелл, – объясняла она, ведя меня через улицу к обшарпанному, затененному входу в бар – или жалкое подобие бара, едва заслуживающее такого названия. – Он раньше ходил в рейсы, а потом получил ионный ожог глаз. В баре Квелла для друзей безопасно, но я бы на твоем месте все равно приглядывала за пистолями.

– Так и сделаю. Но как насчет Иллирии, Проз? Если тебе что-то известно – или ты о чем-то подозреваешь, – мне бы хотелось узнать.

– Мне нужно выпить, – сказала она с таким видом, словно это все решало.

Мы вошли в бар. Ступени уводили вниз, в еще более глубокий и дымный мрак. В конце концов мы добрались до подвала без окон, со стенами, заросшими розовым световым плющом, который огибал мерцательные ящики, настроенные на разные каналы, транслируемые по всему Собранию. За беспорядочно расставленными столами сидели посетители, демонстрирующие весь спектр опьянения: от едва живых до почти трезвых. Кто-то таращил осоловелые розовые глаза на экраны мерцательников, кто-то был занят игрой или просто смотрел себе в стакан.

– Присядь, а я пока проверю, на месте ли Хаспер. Выбери угол поярче, чтобы не светиться слишком сильно.

Я нашла свободный столик, а Прозор направилась к служебному люку в стене. Я положила руки перед собой, сцепив пальцы. Угол был не самый темный в помещении, но светлячок все равно сиял, как будто вырисовывая у меня под кожей причудливые каллиграфические письмена пришельцев. Я не должна была слишком удивляться этому. Мужчина в трамвае обратил внимание, а ведь там был почти дневной свет. Здесь же светлячок сверкал ярче розового светового плюща на стенах. И еще от него чесалась кожа.

Мне хотелось сохранить отметины, оставленные пройденным испытанием. Я была полна решимости. Но не знала, надолго ли ее хватит.

На экранах мерцательников – тех, которые были не слишком расплывчатыми, поскольку сигналам приходилось преодолевать долгий путь, чтобы добраться до нас, – серьезные мужчины и женщины говорили о цифрах и графиках. Они все время показывали изображения пистолей и банков; то и дело появлялся какой-нибудь ползун, представляющий банк или банковскую группу, или даже щелкуны с броненосцами, которые тоже все сильней вовлекались в управление финансовыми системами. Иногда пришельцы говорили сами, стараясь в меру возможностей изъясняться на нашем языке, но в большинстве случаев их переводил какой-нибудь разумник.

С тех пор как я покинула Мазариль, я постоянно размышляла о вещах, про которые раньше никогда не думала. Ракамор вложил в мою голову сомнения и вопросы, и теперь они кружились и размножались, как рыбы в аквариуме. Я все время раздумывала о ползунах и о том, какой от них был толк в действительности. Но не только о них – обо всех пришельцах. И не только о тех, которые были здесь сейчас, вели дела с мирами, но и о тех, которые приходили и уходили из Собрания во время Заселений, что были до нас, о том, чем они занимались. И еще – о пистолях и о том, что некоторые люди или пришельцы, жившие прежде, были достаточно добры, чтобы оставить все эти деньги разбросанными по мирам и шарльерам, где их оставалось лишь откопать и снова пустить в дело.

И еще у меня возникла мысль, которая никогда бы не пришла мне в голову на Мазариле и которая казалась странной и опасной даже сейчас, в Тревенца-Рич.