– Мне пора бежать. Вечером, да?

– Да.

Арсений незаметно прикрыл дверь, чувствуя себя совсем разбитым.

Ромашка обогнала его на лестнице.

– Вера, – окликнул он. Медсестра обернулась:

– Да, Арсений Сергеич?

В ее лице еще таяли приметы любовного восторга, и поверх них восстанавливалась маска профессиональной вежливости. В другое время, прежде, он мог, наверное, попросить ее не смешивать работу и удовольствие или потребовать обещания, что служебный роман никак не отразится на выполнении ее должностных обязанностей. Сейчас он просто хотел взвыть: «Вера, милая, да ведь это прохвост Лискунов! Его жена Катя снова будет страдать, а ты сама не раз умоешься слезами, и из-за кого? Из-за этого? Все же знают, что женщинам с Лискуновым связываться нельзя… И ладно другие, но ты, Вера…»

– Нет… Ничего.

Больше он не выходил гулять в обед. Два раза в неделю он ездил за Мишкой и виделся с Женей только вместе с мальчиком. А на новогоднюю ночь взял дежурство и до утра простоял на операции: ампутировали руку, развороченную неудачно взорвавшимся фейерверком. В полпятого, еще чувствуя в носоглотке сладость фторотана, а в коленях закостенелость от долгого стояния, он вышел на улицу. Порхал снег, и фонари с оранжевым свечением вокруг были похожи на большие диковинные зимние одуванчики. Гаранин прошел до сторожки привратника, оставляя на свежевыпавшем снегу одинокую цепочку следов, и долго смотрел в единственное, темное еще оконце.

Это забытое чувство… Он думал, что никогда больше уже не почувствует такого. Как будто кто-то набрал лопатой пепельно-красных угольев из самой сердцевины костра и ссыпал ему запазуху. Или куда-то глубже, так, что не проглотить и не выплюнуть. Не в желудок. Скорее, в легкие, потому что больно дышать, все внутри жжет, особенно на вдохе. Вспомнилось не к месту, как двадцать один год назад профессор Вдовин, смешной старичок, преподававший оперативную хирургию, поведал, безуспешно дергая фрамугу рассохшегося окна, что смерть от утопления считается одной из самых болезненных: в легкие затекает вода и ощущается при этом, как тяжелый, неподъемный бетон в груди, только нестерпимо горячий… Вот и у Гаранина чувство было схожее, только тонуть он не собирался, и легкие разворачивались раз за разом, наполняя воздухом каждую альвеолу. Он знал, что так болит от тоски по любимому человеку, только почти забыл, каково это.

VI

– Держись-держись! – подбадривал Гаранин. – Не откидывайся, корпус только вперед! И колени согни.

Мишка впервые в жизни стоял на коньках. Они с Арсением держались за руки, и глаза у обоих были сумасшедшие и совершенно восторженные.

Позади были долгие уговоры («Не пойду!» – «Почему не пойдешь?» – «Не пойду, и все! Не хочу» – «Как ты можешь не хотеть того, чего не пробовал?» – «Это что, обязательно?»), изнурительные сборы и даже покупка новой шапки. Женя, одетая в два свитера под куртку и замотанная красным шарфом так, что видно было лишь глаза и нос, наблюдала за ними с той стороны бортика, иногда отходя посидеть на скамейке в теплой раздевалке.

– Смотри, я еду! Ты видела, видела? – верещал ей Мишка, со всей дури влепляясь в бортик и хватаясь за него руками, чтобы не упасть.

– Мишка, ты почему без варежек? – напускалась она на него.

– Жарко!

Его новая шапка давно съехала на самый затылок, волосы прилипли к вискам, а физиономия горела огнем. Он выискивал глазами Гаранина и следил за ним, приоткрыв рот от восхищения. Едва переведя дух, мальчик снова пускался в бой, сражаясь с непокорным льдом, на котором разъезжались ноги. За время его передышки Арсений успевал намотать пару кругов. Он боялся, что за долгие годы перерыва растерял все навыки, но с облегчением осознал, что это не так. Мастерство никуда не делось, на то, чтобы его освежить, понадобилось десять минут, и теперь он подлетал к Мишке, эффектно тормозя боком лезвия и останавливаясь с резким поворотом. Из-под конька вырывался сноп снежных искр.

Первые коньки ему купила бабуля Нюта, заметив, с какой увлеченностью Арсений болел за хоккейную сборную. Проведя несколько выходных на городском катке с утра до ночи, он сам записался в спортсекцию по хоккею и через пару лет уже играл за юношескую сборную района. В то время ему отчаянно хотелось увидеть своих родителей на трибунах. Но они не пришли даже на финал, когда его команда стала чемпионом города. Придя домой после той игры, он получил только тарелку рассольника и просьбу сесть за уроки и вести себя тихо: папа устал на работе. Медаль Арсений тем же вечером засунул в щель за платяным шкафом и с тех пор не видел.

– Научи меня так тормозить! – изнывал Мишка. Гаранин показывал, Мишка пробовал и, нырнув рыбкой вперед, падал.

– Эй, друг. Всему свое время. Сперва надо держать равновесие и укрепить ноги. Все дело в мышцах. Погнали десять кругов!

И они, помахав улыбающейся из-под шарфа Жене, отъезжали от бортика. Пока Мишка осторожно семенил по льду, Арсений петлял вокруг него, потом принимался катиться спиной вперед прямо перед мальчиком, прокладывая ему путь.

Да, отчасти он красовался. Да не мог он не покрасоваться! Лед доставлял ему удовольствие, но куда большим наслаждением было видеть восхищение в большущих распахнутых глазах Мишки. Ради этого взгляда Арсений готов был начать прыгать тройные аксели, если б был хоть один шанс, что это получится. Мишка заливался звонким смехом, какой бывает только у детей, и в эти минуты на свете не существовало ни горя, ни болезней, ни общей детдомовской спальни с холодной водой в умывальнике, с забиякой Витькой на кровати слева и мычащим Саввой на кровати справа, – лишь матовый блеск свежего льда и горящие на морозе глаза.

Вечером этого дня Гаранин приехал к своим родителям.

На пенсии Сергей Арнольдович сильно постарел. Несмотря на то, что он еще преподавал в институте на полставки, на него вдруг навалились стариковские хвори, и мать теперь то и дело кипятила травяные чаи, готовила припарки для больных суставов и промывала наконечник для клизмы. Сам Гаранин-старший проводил дни, читая районную газету и перещелкивая телевизионные каналы, и норовил при случае втянуть сына в политические дебаты. С Еленой Николаевной он дела в стране не обсуждал, считая, что у женщин не хватает на это ума.

После ужина Арсений зашел в кабинет отца и притворил за собой дверь. Здесь все осталось так же, как и прежде, во времена его далекого детства: тот же кожаный диван, уже изрядно потрепанный, тот же абажур настольной лампы. Отец покосился на сына поверх очков.

Арсений стоял посреди комнаты, зная, что не может сесть в кресло. Иначе ничего не значащие разговоры отвлекут его, как уже было не раз, и он не скажет самого главного, за чем и приехал сегодня.

– Пап. Я тебя люблю.

Сергей Арнольдович ничего не ответил. Только поджал губы и продолжил смотреть поверх очков, словно дожидаясь чего-то действительно важного. Вопроса или известия. Но у сына не было для него никаких новостей.