И вот встреча Николая II с Гучковым и Шульгиным.

В салон-вагоне Николая находились генерал Рузский, министр двора граф В. Фредерикс, начальник военно-походной канцелярии Нарышкин, Гучков и Шульгин. Всего 6 человек.

Начал Гучков. Он волновался, говорил глухо, глядя на царя, руки его лежали на столе, как бы ища опору:

– Положение в высшей степени угрожающее: сначала рабочие, потом войска примкнули к движению… Москва тоже неспокойна. Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы… Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер, мы образовали так называемый Временный комитет Государственной думы… Кроме нас заседает еще комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и цензурой. Опасность в том, что, если Петроград попадет в руки анархии, нас, умеренных, сметут. Их лозунги: провозглашение социальной республики. Это движение захватывает низы и даже солдат… Пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, не заражалась бы…

В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное… Если вы, Ваше Величество, объявите, что передаете свою власть вашему маленькому сыну, если вы передаете регентство великому князю Михаилу Александровичу… тогда, может быть, будет спасена Россия… Вот, Ваше Величество, только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок. Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено вам передать. Прежде чем на это решиться, вам, конечно, следует хорошенько подумать, помолиться, но решиться все-таки не позже завтрашнего дня.

В тот момент, когда Гучков сказал об отречении в пользу наследника Алексея, Рузский нагнулся к нему и прошептал:

– Это уже дело решенное.

Он, как и все другие, не знал, что Николай изменил свое дневное решение и сейчас объявит новое:

– Раннее вашего приезда, – заговорил царь, – я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола, в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучаться с ним не могу.

Все были так огорошены совершенно неожиданным решением государя, что наступила пауза. Гучков и Шульгин переглянулись между собой.

– Я такого решения не ожидал, – проговорил Гучков и обвел взглядом присутствующих.

– Я тоже не могу дать на это категорического ответа, – продолжил его Шульгин, – так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы предлагали.

Конечно, царь не мог не заметить некоторую растерянность и колебания думских делегатов, да и других присутствующих. Но это его не остановило.

Последовал его вопрос, переводивший разговор в ту плоскость, с которой он начал:

– Давая свое согласие на отречение, – говорил он, – я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью?

– К междоусобице может привести не отречение царя в пользу наследника, а возможное провозглашение республики, – заверил царя Гучков.

Вмешался Шульгин:

– В Думе ад, сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва.

– Это точно, – поддержал его Гучков.

– Мы согласны на ваше новое отречение, – он посмотрел на Шульгина, – если ваш брат, великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнет конституции одновременно с вступлением на престол, это будет обстоятельством, содействующим успокоению.

Между тем проект манифеста об отречении был уже готов. Его переписали набело, царь подписал его и, войдя в салон-вагон, передал Гучкову. Часы показывали 23 часа 40 минут.

Выйдя из царского вагона, Гучков и Шульгин тут же телеграфировали в Петроград начальнику Главного штаба о состоявшемся отречении Николая в пользу великого князя Михаила Александровича.

Временное правительство к этому времени было уже сформировано и заседало.

Неожиданный шаг царя произвел на членов правительства и присутствовавших членов Временного комитета Государственной думы шокирующее впечатление.

«Наступила мгновенная тишина, а затем Родзянко заявил, что вступление на престол великого князя Михаила невозможно, – вспоминал позже Керенский, ставший в то время министром юстиции. – Собравшиеся не возражали, мнение казалось единодушным».

Через некоторое время только Милюков стал доказывать, что «царь на Руси необходим». Его плохо слушали.

Манифест отречения в пользу Михаила повис в воздухе, хотя текст его уже кое-где начал «спускаться» по нижестоящим армейским инстанциям для принятия присяги.

Что же произошло с Михаилом?

Напомним, что утром 28 февраля через дворы Эрмитажа и дома великого князя Николая Михайловича его тайно привели из Зимнего на Миллионную, 12, в квартиру княгини О. Путятиной.

Рано утром 3 марта здесь раздался телефонный звонок. Звонил Керенский. Он просил великого князя срочно принять членов Временного комитета Думы и Временного правительства. Михаил, все эти дни поддерживавший связь с Родзянко, решил, что они едут предлагать ему регентство при воцарении Алексея, на что он готов был согласиться. Но когда на «благоусмотрение» великого князя было предложено две точки зрения: большинства, считавшего невозможным вступление Михаила на престол, и меньшинства, видевшего в его воцарении единственный шанс на спасение, он заколебался.

После того как все представители сторон высказались, Михаил выразил желание побеседовать наедине с Родзянко и Львовым. Трое удалились в соседнюю комнату. Через полчаса Михаил вышел к ожидавшим его решения. Со слезами на глазах он заявил, что его «окончательный выбор склонился в сторону мнения, защищавшегося Председателем Государственной думы». Согласие с Родзянко и другими, учитывая приемлемую для всех формулу Учредительного собрания, давало, пусть даже теоретическую, возможность выиграть время, надежду на изменение обстановки, на спад революционной волны, когда вопрос о монархии можно будет решать не по «законам» революции, а по законам обычного, мирного времени.

С помощью юристов-государствоведов был выработан манифест, который гласил:

«Тяжелое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорский Всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевленный одной со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том случае восприять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.