– Никак с фронта едешь, Никита Петрович? – спросил он Казея.

– С фронта, брат, с фронта! – толкнул его Никита, и они обнялись.

– Поди, и в Петрограде побывал? – Спросил он Никиту.

– Пришлось. Потом расскажу, – ответил Никита. И они стали пробираться к вагону.

Ефим был в гражданской одежде, военных сторонился и старался выглядеть сугубо гражданским. Никита же, рослый и подтянутый, в своей казачьей форме вызывал восхищение, и ему даже уступали дорогу.

– Что там дома? – спросил Никита, когда они подошли к вагону.

– Что дома… Уже того, что было, нету. В Петрограде разве не видел? Такое же и у нас, ничего не поймешь. Вашему брату, офицеру, – плохо, – посмотрел он на погоны Казея.

– Чего это?

– Сомневаются казаки, воевать не очень охота.

– Еще что?

– Атамана хотели переизбрать. Правда, пока он речь держал, круг опустел и его закрыли, перенесли. Не знаю, что будет. Хочу свою кандидатуру предложить.

В вагоне, по тем временам, публика была приличная: какие-то мужчины опрятного вида, две-три дамы, несколько актеров, офицеры, среди которых были переодетые, начиная с элегантного сумского гусара, кавалергарда с холеными ногтями, и кончая молодыми людьми в защитном и в сапогах. Еще недавно, до войны, они с удовольствием подъезжали к вокзалу на извозчике, за ними носильщик волок багаж. А сейчас поезд тронулся, и что они ехали, не было никакого события – обычная жизнь. Теперь они должны молить господа Бога, чтобы поезд довез их до нужной станции.

В купе говорили отвлеченно. Но потом познакомились и поняли втихомолку, кто есть кто.

Когда поезд застучал, разгоняясь, оставляя за окном предместья Москвы, Казей вздохнул и перекрестился.

Ефим уже болтал о ценах, возмущался их стремительным ростом.

– Хорошо хоть поезда еще ходят, – сказал кто-то из попутчиков.

Мест в купе не четыре, а шесть – по два на нижних диванах и по одному наверху. Казей и Ефим улеглись бок о бок, отвернулись, чтобы не дышать друг на друга.

Ночью на одной из подмосковных станций проверили документы, а утром в Туле они выпили не очень вкусного черного кофе и только в Орле истратили по 14 рублей на брата за обед из двух блюд, посердились на цены и вернулись в вагон.

– Старики вздыхают: пропала Россия! – проговорил в сердцах Ефим.

– За Россию не знаю, а армия уже не та, – отвечал ему Никита. – А как начинали! Бывало, как пойдет наша сотня широким наметом за австрияками… Те наутек. А мы лавой. По восемьдесят душ пленными брали, а сколько лошадей. Да что там говорить, что только один Брусиловский прорыв стоил. И вот на тебе – отступаем.

– Без царя еще хуже будет, – заметил кто-то из попутчиков.

– А генерал Алексеев сказал: переворот совершился волей божьей. У царя якобы на счету больше миллиона. Да у царицы, да у дочерей не меньше, им до России дела нет.

– А кто подсчитывал? Алексеев?

– Ну, наше дело маленькое.

– Наше дело такое, чтоб домой быстрее добраться, – сказал Казей, давая понять, что разговор этот надо прекратить.

Вскоре они были в Новочеркасске. Здесь поезд стоял долго, и можно было сходить в город.

В соборе, куда они зашли с Ефимом, угрожающе гудели проповеди святых отцов:

– Бога бойтесь, с мятежниками не сообщайтесь; они снуют везде, чтобы обольщать народ несбыточными обещаниями. Они обещают водворение порядка, а водворят разруху. Не слышно будет звука молотилок; остановится колесо, заржавеет соха и борона. Невозможно будет ни пройти, ни проехать безопасно: в городах – денной и ночной грабеж, и некому будет спасать от этого. Да сохранит нас Бог от печали…

При проверке документов чисто одетыми донскими казаками от сердца отлегло что-то тяжелое и вновь нахлынули фронтовые воспоминания. Зашибленное старорежимное чувство патриотизма вздохом выходило из груди. Рукой подать и до Терека.

Ефим раздобыл себе черкеску, шашку и кинжал, почему-то поспешил обзавестись кокардой и погонами.

Тут была еще прежняя жизнь.

Офицеры отдавали друг другу честь. Казаки козыряли офицерам. На Платовском проспекте часовой так лихо брал на караул своей шашкой, что Казей, не смея приписывать себе такую честь, вздрагивал от неловкости.

В местном саду играл духовой оркестр. На террасе им подали во льду николаевскую водку, к жаркому – бордоское вино и отличное рейнское к персикам. От полноты чувств Никита даже дал официанту на чай.

А вскоре новочеркасская гора с домишками и азиатски величавым собором оседала на глазах, и до темноты, до тумана вечерних сумерек все поблескивал золотой купол, все маячил и наконец растаял белой точкой, как звезда в небе.

Под серпом месяца, разрезая встречную темень, поезд нес Никиту на Терек, в родную станицу.

Спать не хотелось, и Никита с Ефимом пустились в воспоминания о своей станице, природе края и казачьей истории.

– Казаки с детства прикипают к родной станице, – говорит Ефим.

– Это точно, – отвечает ему Никита.

– Стоит только закрыть глаза, забыться – и видится луна над лесом, то снежная крупа шуршит по серым стволам бука и не опадающим до весны листьям дуба, то молнии уходят змеиными хвостами в самую чащу, туманную от полосы дождя, то кружатся в солнечной лени бабочки над высокими травами поляны. Коренастые круглые кусты дубняка в разнобой бегут со взгорий вниз, где стоят плотно, как толпа в ненастье, но уже размастно-смешанные с кизилом, дикими грушами, бучиной. Там, где течет родник, царствуют могучие ивы, гигантские лопухи и кувшинки. Колючий шиповник с ягодами, точно розовые желуди, топорщится отдельно от всех – то ли в силу своей витаминной исключительности, то ли колючести.

– Это как казак отличается от других, – заметил Никита.

– А чем казак отличается от других? – спросил их сидящий рядом попутчик. – Службой, укладом?

– И военно-трудовым укладом, и одеждой, – ответил ему Ефим.

– А как получилось с одеждой? – спросил тот же попутчик.

– Долго думать нашим предкам не пришлось. Покрой одежды заимствовали у горцев, а цвета рядом – синие да белые горы, серые скалы, темные дубравы, серебро рек, а ведь и зверь, и птица окрашены местностью, где обитают.

– Ты посмотри, и местность имеет влияние? – с удивлением вступил в разговор второй попутчик.

– А как же! Потому форма терских казаков и стала такой: черного каракуля папаха с синим верхом и белым галуном, черная как ночь бурка, серые черкески, синие и темные бешметы, синие и белые башлыки, тонкие бесшумные сапоги, на оружии, поясах и газырях – серебро с чернью.

– А за что казакам определили такие льготы?

– За то, что казак являлся на службу на собственном коне, при своем оружии, получая от казны лишь винтовку и порох, сам обмундировывался, а зачастую и харчился сам, он освобождался от всех российских налогов и поборов – даже станичных и войсковых атаманов содержала казна.