Она вдруг обхватывает себя руками, словно ей холодно, а я думаю: когда в последний раз кто-то обнимал ее по-настоящему? А ведь и она знавала, что такое любовь. Но все это было в ее жизни так давно, что она уже и припомнить не может, что же это за чувство такое.

Я беру ее руки в свои, растираю их, согреваю, мне хочется, чтобы она кожей почувствовала истинность моей любви.

– Но ведь это действительно так и есть, мама! Вспомни, как это было у вас с отцом. Вот и у меня теперь…

– Твой отец не был единственным сыном богатого фермера. А я не была…

Я еще крепче сжимаю ее руки. Но не хочу причинять ей боль.

– Кем ты не была? Не была той, кем теперь стала я?

Но, кем бы я сейчас ни была, у меня куда меньше возможностей стать счастливой, чем было у нее. Это она меня создала! И все же я как-то ухитряюсь не сказать эти слова вслух, потому что даже сейчас прекрасно понимаю: во что бы она меня ни превратила, она сделала это не потому, что таков был ее собственный выбор.

– Мы же бедняки, девочка. Нам даже в приданое тебе дать нечего. Хотя, Господь свидетель, мне бы очень хотелось, чтобы все это было иначе.

– Господь свидетель, и у меня столько же права на счастье, как и у любого другого!

– Господь свидетель, ты избрана другим. И к нему ты должна оборотиться, коли жить хочешь.

Я так резко выпускаю ее руки, словно ее плоть жжет меня, как жгут меня ее слова. Слезы душат меня, но я прижимаю к глазам кулаки, не желая доставить ей удовольствие видеть мои слезы. Перед глазами у меня мелькают какие-то вспышки, внутри меня слышится сердитое глухое ворчание – все это создает ощущение такой неуправляемой дикости, что я пугаюсь. Мне действительно страшно – кем я стану, если эта дикость возьмет надо мной верх? Она уже стала причиной того, что я причинила боль моей матери. И я сама выбрала эту дикость так же, как и Дэниел выбрал для себя другую жизнь, которую готов предложить и мне. Жизнь, исполненную мира и покоя.

– Ты, девочка, хочешь чего-то такого, чему быть не суждено, – снова заговорила мать. – Мне больно говорить это тебе, но так оно и есть. И если ты попытаешься пойти иным путем и выберешь себе в спутники кого-то из чужого племени, тебе не спастись. Он уничтожит твоего возлюбленного и потребует тебя обратно.

Я с такой силой ударяю обоими кулаками по столешнице, что глиняная куколка с грохотом подскакивает и чуть не разлетается вдребезги. Не желаю я это слушать! Я сумела подавить бушующие во мне страсти, я посадила в клетку того рычащего пса. И ему нас никогда не найти! Я сама стану управлять своей судьбой, я возьму в руки собственную жизнь, чего моя мать так никогда сделать и не сумела.

– Ты просто не в состоянии вспомнить, что чувствуешь, когда по-настоящему любишь. Слишком много прошло времени, – сердито заявляю я.

А она вдруг улыбается, чем сильно меня удивляет, и эта улыбка совершенно меняет ее лицо.

– Помнится, я то же самое говорила моей матери. И вообще-то, девочка, не так уж давно это было. Хотя иной раз мне и самой кажется, словно было это в какой-то другой жизни.

Она вздыхает, выпрямляется, потирая поясницу, и смотрит куда-то вверх, на нашу прохудившуюся кровлю.

– Я всего лишь хочу защитить тебя. Ибо ты хочешь встать на путь страданий и боли.

Нет, она не сможет меня понять. Миновало то время, когда она была способна дать мне защиту.

– Лучше принять то, что уже заключено в твоей душе, – говорит она, – чем искать счастья в ком-то другом. Не бойся обнаружить в себе и собственную силу.

– Зря ты считаешь, что я настолько глупа, что ты своими словами можешь заставить меня показать… – Я чуть не сказала «моего пса», хотя эти слова вертелись у меня на кончике языка и жалили, как пчелы.

Мать подошла ко мне. Спокойно сказала:

– Это не страшно. Ты вполне можешь все мне рассказать. Разделить со мной свою ношу. Расскажи, чей образ ты вызвала. Не бойся. Это существо здесь для того, чтобы защищать тебя, пока ты не войдешь в полную силу, его не стоит бояться.

Ее глаза смотрят ясно и ласково, как в те далекие времена, когда я была еще совсем маленькой и часто подбегала к ней за лаской и утешением, зарываясь лицом в гостеприимные складки ее юбки, а она утирала мне слезы, промывала мои царапины. Но если я сейчас все ей расскажу, тот пес тоже вырвется на волю и станет бегать сам по себе, как материн дружок-зайчик, и тоже будет обладать собственной волей, более мне не подчиняющейся.

Но и скрывать его я устала. Может быть, если я все расскажу матери, она научит меня, как управлять таким помощником, который вырвался на свободу, как заставить его повиноваться моим приказаниям?

Но едва я открываю рот, чтобы выпустить оттуда тех «пчел», как раздается смех Энни, грохот ракушек в миске, а в следующее мгновение распахивается дверь, и в нее с топотом врывается не только Энни, но и Сет.

– Прости, мамочка, – кричит Энни, – я знаю, ты велела мне ни с кем не разговаривать, но ведь это же Сет! И потом, он все равно меня уже увидел, правда ведь, Сет? Вот я и подумала…

– Ладно, – устало говорит мама, – только перестань, пожалуйста, трещать.

Она берет у Энни миску с отмытыми ракушками и ставит ее на стол так, чтобы скрыть от Сета глиняную фигурку плетельщика сетей. Ну и я пока спасена от необходимости рассказывать о том, кого я порой вижу уголком глаза. Измученная, я вытаскиваю табуретку, плюхаюсь на нее и кладу голову на стол.

А Сет по-прежнему стоит в дверях, сияет во весь рот и прижимает к себе какую-то бадейку. Явно чье-то подношение, и сам он сегодня пришел не лечиться от меланхолии. Он смотрит то на маму, то на меня.

– Ну, – говорит он, – и что тут у нас такое?

Наконец-то этот день кончился. Дэниел стоял у себя в комнате над тазом с водой и, намыливая мокрую тряпку, пытался смыть с тела грязь. Он прервался лишь на минутку, спасая тонущего паука; выловил его, заботливо пересадил в угол и проследил, как паук торопливо скрылся в какой-то щели. После мытья кожа у него горела, но от зольного запаха мыла осталось приятное ощущение свежести, и он с наслаждением вытянулся под одеялом, давая отдых усталому телу.

Но сон не шел. Бесконечные мысли и телу не давали успокоиться. Из головы у Дэниела не шел разговор с отцом и те события, что имели место сегодня за ужином. В ушах снова и снова звучали слова отца, и голова у него уже гудела от этих воспоминаний. Но выхода из создавшегося положения он не находил.

Разговор с отцом насчет Молли был прерван появлением преподобного Уолша. Он пришел за пахтой, которую Тейлоры часто жертвовали в пользу бедных. И Дэниел, прислушиваясь к заверениям священника, что та семья, которой будет передана пахта, вполне этого заслуживает, впервые понял, что речь идет о Хейвортах. Только тогда до него дошло, сколь ужасающа та бедность, в которой живет его Сара.