Да, утопия космизма как нахлынула на Белкина тогда в середине девяностых эйфорической волной, так же быстро и схлынула. В какой-то момент он очень явственно вдруг осознал, что искусительная идея физического бессмертия неприметно уводит мысль в те эмпиреи, где витают сферические кони в вакууме и схоластические диспуты о числе ангелов, умещающихся на кончике иглы. Именно тогда за абстракцией человечества он, приглядевшись, кажется, заново разглядел человека. Того самого человека, чья жизнь не ограничена исключительно его биологическим существованием, поскольку оно никогда не совершается изолированно от других подобных человеков, а напротив, год от года обрастает существованием социальным.

Социальное существование для современного человека происходило, если вкратце и тезисно, в нескольких образах. Образ официальный или документальный формировался из всех сопровождающих человека на протяжении жизни документов: от свидетельства о рождении, медицинской книжки, отметок в школьных журналах, паспорта, аттестата зрелости, диплома о том или ином образовании, трудовой книжки, водительских прав, почётных грамот и наградных листов, удостоверений до любого рода справок, выписок со счёта банковской карты, кредитных договоров, направлений на обследование, словом, весь этот пресловутый бумажный скелет биографии. Образ вербальный заключал в себе всё, так или иначе сказанное и написанное человеком, – сюда входили как личная, так и деловая переписка, чаты и мессенджеры, школьные сочинения, дневниковые записи, посты в соцсетях и на форумах, да много чего ещё, собственно, вся устная и письменная речевая деятельность индивидуума. Визуальный образ, понятно, можно описать как последовательность отпечатков человека во времени посредством фотоснимков и видеозаписей. Ролевой или виртуальный, пожалуй, образ, который представлял из себя то, что человек хотел поведать о себе сам, то, каким он хотел бы представить себя внешнему наблюдателю. Кроме того, существовал также и образ мемориальный, заключавший в себе все воспоминания о человеке этих наблюдателей, других людей. Для кого-то допустимо отдельно говорить и о креативном образе, в который можно объединить всё – материальное и нематериальное, что создано человеком; или об образе, скажем, мифологическом – своеобразном метаобразе, формировавшемся из представлений опять-таки других людей, но представлений, которые они почерпнули не из непосредственного личного общения, а опосредованно – из так называемых источников. И вот единое множество всех подобных, иной раз расходящихся, иной раз накладывающихся друг на друга образов-лепестков, как роза ветров или эдакий человеческий цветок, и было социальным следом человека, у кого-то глубоким, у другого – едва заметным. Она, роза ветров, не только окружала индивидуальную жизнь и судьбу во времени настоящем, но и, в сущности, продолжала – насколько возможно – человека в будущем, за пределом его физического существования.

Тогда же, когда в конце прошлого столетия человечество развернулось от высоких грёз о глубинах космоса в сторону нулей и единиц двоичных кодов, Белкин нашёл (как шутил, под ковриком) свой ключик к пониманию человеческой жизни.

Обо всём об этом размышлял он, стоя у невысокой белой плиты с выгравированными рукой кладбищенского мастера именами из далёкого детства: БЕЛКИНЫ Михаил Спиридонович (16.10.1927 – 31.03.1995) Лидия Ивановна (10.02.1928 – 21.03.1995). «Разве муж и жена не един дух и едина плоть». Цитату из «Капитанской дочки» в качестве надписи выбрал отец, потому что, во-первых, дед очень ту повесть любил, а во-вторых, сказал отец тогда, так будет правильно, ведь нельзя нам их разделить – даже на Белкина и Белкину. Внук прибрался немного у могилы, выбросил засохшие цветы из пластиковой бутылки, постоял, вслушиваясь в непрозрачную, непохожую ни на какую другую на свете, кладбищенскую тишину, задумчиво разглядывая присущее только молодой осени игривое многообразие оттенков в вышитой солнечными золотыми нитями листве деревьев и кустарника – то самое живое смешение цветов, которое так любила в мире бабушка. Пришло время идти обратно.

Выйдя из ворот кладбища и перейдя дорогу к остановке, Белкин внезапно решил позвонить Элли. Размышляя о ней и об Алёше на обратном своём извилистом пути к выходу, он в каком-то озарении понял, как именно можно вывести её на чистую воду: всего один вопрос, на который она ну наверняка не сможет дать внятного ответа… Его охватили такое трепетное нетерпение и такой обжигающий энтузиазм, что откладывать было совершенно невозможно – даже до дома, не говоря уж о том, чтобы до вечера, каким бы неразумным ни казалось звонить незнакомой женщине с подобными вопросами с улицы. Прямо здесь и только сейчас!

Усевшись на остановке в ожидании автобуса, он достал телефон (отцу бы не забыть ещё позвонить, что навестил деда с бабушкой) и нашёл сохранённый в прошлый раз номер. Усмехнулся тому, что так и назвал тогда контакт: «Элли». И легонько нажал на её имя, приводя в действие магию современных технологий.

Когда он поднёс телефон к уху, где-то очень близко вдруг заиграла мелодия вызова. Философ поднял глаза и увидел, что с перехода к остановке идёт та женщина в лёгком жёлтом плащике, что сидела у памятника капитан-инженеру первого ранга… Ошеломлённый, видя теперь навещавшую Игоря Яковлевича Гусева гостью в лицо, Белкин сразу узнал её – ведь только на днях он разглядывал в Фейсбуке её профиль.

А Элли достала свой смартфон из сумочки, взглянула на экран и – секунду поколебавшись – отключила звук вызова.

Оглядываясь назад, с горечью понимаю, что бóльшая часть жизни прожита абсолютно бесцельно и бесполезно.

Именно это предложение я записал в своём дневнике лет в десять или одиннадцать. Однажды сам факт такой фразы – конечно, дословно я её не помнил – всплыл у меня в голове, и я рассказал о ней маме, когда приехал к ней в очередной раз. А она и говорит, указывая пальцем на верхнюю полку одного из шкафов: «Так поройся в коробках, я же архивист у тебя. Всё там». Правда – она с непонятным мне упорством сохраняла все без исключения бумажки из моего детства и отрочества, объясняя свои привычки образованием историка-архивиста. Понемногу, постепенно вскрывалась её правда: даже если практической пользы не наблюдалось, спрятанные ею мои листочки и тетрадки обретали страннейший, удивительнейший смысл – возвращали меня в те мысли, а они, в свою очередь, как будто дополняли меня, как песок заполняет пустоты в вазе, куда заранее вдоволь положили камней.

Я поперебирал содержимое маминых коробок на указанной полке и действительно отыскал тетрадь, где была только запись про бесцельность и бесполезность – одна фраза, дальше неё дневник не пошёл. Жаль только, год не указан – я написал только день, двадцать четвёртое мая.

Вчера вечером приехала Фарида. И так мне стало хорошо, что я попросил её не уезжать. И согласилась Фарида, и осталась у меня, и проговорили мы с ней глубоко за полночь. После всех уже случившихся встреч и перед пока что предполагающимися меня раздирало, я не мог молчать и, конечно, вывалил Фариде всё. Последние дни я из уважения к Алёше клялся (самому себе) не болтать, как на военном плакате, но, давая клятву, я отлично понимал, что нарушу её. И именно с Фаридой. Так и вышло.