– Вы что, за мной следите?

Серьёзность её вопроса, так, повторюсь, позабавила меня в ту минуту, что я было подумал, не представить ли мне нашу встречу на остановке у кладбища результатом моей кропотливой оперативно-розыскной работы… Но решил, что градус серьёзности, пожалуй, удержать не смогу и непременно выдам себя смешком. К тому же – коль скоро судьба оказалась столь изобретательной в своих хитросплетениях и нитях – мне необходимо воспользоваться случаем.

– У меня тоже здесь родные, – сказал я, кивком указав в сторону кладбища, – бабушка с дедом.

– Поня-атно… – она придирчиво оглядывала меня, будто желая удостовериться, что я взаправду тот самый Белкин, с которым она разговаривала как-то вечером по телефону, а не пронырливый приблудный самозванец. – Но всё равно, конечно, очень странно.

– Да, – подтвердил я. – И даже ещё более странно, чем вам сейчас кажется. Дело в том, что дорожку к своим я обычно припоминаю по нескольким ориентирам – могилам, памятникам… и один из таких моих ориентиров – как раз капитан-инженер Гусев, ваш… отец, правильно?

– Да, это мой папа.

– Так вот, оказывается, я как-то вас видел за то время, что бываю здесь, пусть и не слишком часто бываю. Запомнил, потому что на вас косынка была тогда, такая же, какую мама моя носила. И сегодня тоже видел, когда шёл туда, как вы сидели на скамеечке. Но раньше-то я, разумеется, понятия не имел никакого, кто вы, что вы; ну а сегодня вот, похоже, просто в голове не сошлось. Ваши фамилия и отчество – и здешние, отца вашего, не соотнеслись совершенно, как если бы в разных комнатах фрагменты лежали: разговор наш с вами телефонный, вся история об Андрееве – в одной, а кладбищенские мои напоминания и воспоминания – в другой.

– В разных комнатах на разных этажах, – она впервые слегка улыбнулась.

Улыбка почему-то делала её старше. Я подумал, что ей, пожалуй, уже за пятьдесят, то есть лет десять, получается, разницы у нас. С Алёшей, значит, было двадцать или около того.

– Так это вы мне только что звонили? – спросила она.

– Я. По звонку вот вас и опознал нечаянно.

– Что же, видите, дозвонились, я здесь лично. Слушаю вас.

Я всё смотрел на неё и думал, что же именно в ней такое? Сдержанность, дистанция – что они? Позиция педагога, в которую она, начинавшая, кстати, скорее всего, ещё в советской школе, за три десятка гимназических лет вросла всей собою? Или обыкновенное, человеческое, женское одиночество – в котором чем дальше, тем больше незнакомые люди воспринимаются как чужие, практически без возможностей для сближения? Даркман-то ведь, похоже, оказался прав, теперь и я уверился почти безоговорочно, что она не была замужем – сейчас точно, а может, и вообще никогда. Или же, в конце концов, просто свойство характера? Дочь морского офицера, гарнизонное закрытое детство, в семье дисциплина с младых ногтей; потом девочка Элли выросла и стала волшеб… то есть учительницей, а требовательность к себе и к окружающим стала получать ежедневную бюрократическую подпитку – четверть за четвертью, год за годом: дневники, журнал, отчёты, педсоветы, мероприятия… Какой она учитель, кстати, интересно?

– Эвелина Игоревна…

– Если хотите, просто Эвелина, – перебила она, одним лёгким движением ладони колебля фундамент под всеми тремя стройными теориями о происхождении её строгости. – Мы же с вами не в классе.

– Да, хорошо. Вы не спешите? Мне хотелось бы, Эвелина, вернуться к нашему с вами разговору об Алёше, да и просто угостить вас кофе, коль скоро судьба подарила нам такую странную встречу сегодня. Тут недалеко, я помню, есть кафе с хорошим кофе. Не тот ширпотреб, что в нынешних сетевых кофейнях делают. Я прежде там несколько раз бывал и надеюсь, что оно не закрылось… Как вы, будете благосклонны?

– Ну, об Андрееве я вам, что помнила, тогда уже всё рассказала…

«Однако это далеко не факт», – подумал я, ожидая окончания фразы.

– …Но от хорошего капучино я не откажусь, – продолжила она. – Если вы приглашаете; да и час-другой у меня ещё есть.

И мы отправились в «Эльсинор». Я действительно пару-тройку раз посещал его прежде, заходил пообедать как раз после поездок на Большеохтинское, и насчёт тамошнего кофе ничуть не слукавил. Подумал о том, что она могла бы и отказаться, сославшись на завтрашний учебный день, на отсутствие настроения, да вообще на что угодно; но, мне кажется, любопытство в ней пересилило. Она же понимала, что я это всё затеял не просто так, и ей было интересно узнать, что же я выведал. Что бы она ни говорила мне и в прошлый раз и нынче, но она совершенно точно помнила Алёшу гораздо лучше, чем пыталась изобразить.

Пока мы шли, Элли спросила, знаю ли я, что на Большеохтинском похоронены также и Малиновский – первый директор Лицея и отец пушкинского однокашника, и профессор Куницын, главный любимец первого выпуска.

– «Он создал нас, он воспитал наш пламень», «И мы пришли, и встретил нас Куницын приветствием меж царственных гостей» – едва ли не каждую лицейскую годовщину Пушкин его поминал добрым словом.

О Малиновском я, кстати, знал, а вот Куницын оказался для меня сюрпризом. Я признался, что его могилы никогда не видел.

– Я тоже не видела, – ответила она, – но сведения такие есть.

Потом вспомнила, как лицеисты присутствовали здесь на похоронах своего директора в начале апреля четырнадцатого года.

– Там вот, где мы с вами встретились сегодня, там они прощались, пять человек их курса, со своим директором; а Саша Пушкин и Ваня Малиновский у могилы поклялись друг другу в вечной дружбе.

Мы дошли тем временем до кафе, расположенного за спиной у смотрящего на набережную Охты Петра Великого, чей бюст установлен здесь, как сообщает надпись, «благодарными охтянами». Я заказал ей капучино, а себе американо (рассказав к случаю историю, как собственными глазами видел прошедшим летом в торговом центре наклейку на кофейном автомате рядом с одной из кнопок: «кофе Крымский (бывш. Американо)»), и мы сели на летней веранде – с видом на крохотный садик и тяжёлый императорский затылок.

– О чём вы хотели со мной поговорить? – спросила Элли. – Ведь вы, кажется, проводили какое-то частное расследование, я правильно помню?

Это было, как удар на вдохе, а я, видимо, расслабился, так что едва не фыркнул, очень она убедительно играла! Уж в чём в чём, а тут женщины ну совершенно не меняются: что в пятнадцать лет, что в двадцать пять, что в пятьдесят, – в готовности играть собой самую невероятную роль. Сейчас она поставила себя очень по-сериальному, таким умным и проницательным свидетелем, который, к искреннему своему сожалению, ничем не может помочь честному, но простоватому сыщику с точки зрения каких-то сведений о происшествии, однако способен ухватить некие тонкие нити, увидеть глубже и понять дальше нашего простака героя. Я опять представил камеру, держащую её собранное серьёзное лицо, добрый, спокойный и всепонимающий взгляд… В эту минуту официант принёс наш кофе, что дало мне время помолчать, совершить передышку и сглотнуть попавшую в рот смешинку. Собственно, вспомнилось, дело у меня не до смеху.