бессилен. «Вы же знаете, госпожа Лонгу, – говорит он ей, – я сделаю все, что смогу, но, к несчастью, он сам портит всю картину. Я ему все время твержу, что он должен быть почтительным и изображать полного идиота, но он рассчитывает, что они купятся на умника… – Но, видя, что она и так уже на грани обморока, тотчас же сменил пластинку: – Госпожа Лонгу! Мы разве так договаривались? Это – то мужество, которое мы обещали? (Он говорил скорее как врач, нежели адвокат.) Шесть месяцев – самое большее, что ему грозит. Он пробыл под следствием – сколько? Семь? Вечером я сам приведу его домой…» Он обвел нас взглядом, будто бы прося разрешения удалиться, и исчез в одном из коридоров. Тодорос вытащил пачку и уже было засунул в зубы сигарету. Но потом подумал, что, может, я тоже курю, и предложил и мне одну. Андонис не разрешал мне курить, у меня уже и тогда была эта проклятая язва, но я взяла, и когда Тодорос давал прикурить, я посмотрела ему в глаза, устремленные на меня, как будто он думал: так вот эта Нина, которая делает такую вкусную мусаку?.. Когда подошло время заседания, я спросила ее: «Ты, что, совсем не хочешь пойти?» – «Нет, идите, а меня предоставьте мне. Скажите, что меня нет на свете…»

За два-три дня до суда Касьянопулосу удалось раздобыть список с именами присяжных, вдруг да мы знали бы кого-нибудь, и среди них по какому-то дьявольскому совпадению оказался бакалейщик из нашего квартала. «Пойду уговорю его! – говорит мне кира-Экави. – Упаду ему в ноги…» – «Ты, конечно, как знаешь, – отвечаю я, – но что-то я сомневаюсь, что ты хоть на мизинец преуспеешь. Бухлос не из тех, кого легко взволновать. Иди, – говорю ей, – в конце-то концов, чего тебе стесняться, это ему стыдиться надо будет». – «Да что с тобой, ради бога, – всплеснула она руками, – да мы каждую неделю кучу денег в его магазине оставляем!..» Бедная кира-Экави! – подумала я, и сердце мое сжалось. Какая же ты все-таки наивная, если думаешь, что Бухлос подсчитает твои пол-литра масла и полкило фасоли, что ты берешь в его лавке, и за это тебя пожалеет!

И я не промахнулась. На следующий день она пришла, изрыгая проклятия: «Ах он такой-сякой, мерзавец, рванина зажравшаяся, стал человеком, так его еще и присяжным выбрали! Нет чтобы мне сказать, пусть даже и соврать: ладно, кира-Экави, сделаю, что смогу, – он давай мне проповедь читать, подонок: долг присяжного, видите ли, “священен”, и он будет судить по совести. Я, ей-ей, еще секунда, и схватила бы совок из его мешка с сахаром и швырнула бы ему прям в башку, но сдержалась. Ну, пусть только суд благополучно закончится, думаю, и я тебе покажу, негодяй! Чтоб ты еще хоть раз мой грош увидел, да я сама в грош превращусь!..» Сейчас я наблюдала за тем, как он сидит в первом ряду, надутый, сложив толстые коротенькие ручки у себя на животе, и говорила про себя: бедная, бедная кира-Экави, никогда-то ты не поймешь, какие же все люди – чудовища. Неужели никогда ты не образумишься?

Речь Димитриса длилась целый час. К несчастью, он, глупый мальчишка, не послушал Касьянопулоса. Вместо того чтобы разыграть непорочную деву Марию, как это сделал Гатцос, и сказать: я поступил необдуманно, я это признаю, мне не следовало соглашаться и идти с ним, но я нуждался в деньгах, сказать так и умолять их не придавать значения его прошлому и судить снисходительно, – нет, он начал вещать, как адвокат. И поскольку он не был адвокатом, то, разумеется, стал посмешищем. Председатель смотрел на него, словно не понимая, то ли прийти в ярость, то ли пожалеть его. Каждый раз, как он слышал, что тот выбрасывает еще порцию архаизмов, ухмылялся себе в усы. А Димитрис не только вещал, но и сопровождал свои слова и подобающими жестами: широко разводил руки, угрожающе нацеливал на них свои персты, словно бы не он, а они были подсудимыми, и все ходил и ходил взад-вперед, от председателя к присяжным, от присяжных к председателю, а пару-тройку раз и вовсе развернулся и к залу, как это делают актеры в театре, начал рассказывать свою жизнь с того момента, как он был ребенком, в точности как это делала кира-Экави. Дружок, да ты вылитая твоя мать, подумала я. Но так или иначе, а кира-Экави все-таки женщина. Тот, кто претендует на то, что он – мужчина, должен быть посдержаннее. Он, дурачок, воображает, что, рассказав присяжным свою жизнь, он их растрогает – ага, Бухлоса, например! Бедный Касьянопулос нервически стиснул кулаки. Разумеется, было совершенно немыслимо в присутствии всего суда предложить ему заткнуться и сесть на место. Под разными предлогами он то и дело проходил мимо него, чуть не впритирку, деликатно его подталкивал, шипел ему сквозь зубы, чтобы тот заткнулся. Но Димитрис его игнорировал. До такой степени, что даже мы, хотя и были на его стороне и были уверены, что он действительно невиновен, пришли в негодование. Дрянной мальчишка, да как он смеет выступать тут с речью! Нет чтобы поджать хвост, он еще и на сдачу требует! Касьянопулос все ходил мимо него туда-сюда и подавал знаки, но Димитрису хоть трава не расти. Как он позже сообщил своей матери, он хотел защищать себя сам, без помощи всяких там адвокатов, как это сделал Димитров. «Ты бы ему сказала, – заметила я ей, когда она пришла и рассказала мне об этом, – что ему не хватает самой малости, “ов” на конце». Глядя, как присяжные на него взирают, сначала удивленно и недоверчиво, затем все более и более враждебно, он набросился и на них. Заявил, что с самого начала знал, что его объявят виновным, а потому считает бессмысленным молить их о снисхождении, что люди, которые набили себе утробы и носят чистые рубашки, не в состоянии испытывать жалость к людям с разбитой жизнью, как у него, но это не его печаль! Однажды все переменится! Однажды в мире воцарится правосудие! Тогда, пусть даже и после смерти, его оправдают!.. Председатель, то ли заметив безнадежные конвульсии Касьянопулоса, то ли движимый чувством сострадания при виде этого невиданного доселе способа свести счеты с жизнью, в какой-то момент прервал его и самым деликатнейшим образом заметил, что время вышло, заседатели и присяжные устали, и чем быстрее он закончит, тем лучше будет и для них, и для него. Но что, вы думаете, он услышал в ответ? Что Закон дал ему право защищать