про себя, то про других) о том, что «пьёт и бьёт», — это был общий опыт, и можно было предположить, что он ждёт её снова. Наверное, можно было быть одной; в деревне жило много одиноких пожилых женщин, я очень хорошо помню эту сеть эксклюзивно женской взаимопомощи и обмена, красоту и важность которой я могу оценить только сейчас; тем не менее, она сделала тот выбор, который сделала. Почему, особенно с доступным интернетом, где неравенство и жестокость любви в историях людей по всему миру можно наблюдать нон-стоп, люди продолжают верить — после первого, второго, пятого неудачного партнёрства, — что именно им именно в этот раз повезёт? Почему они не восстают? То, что романтическая любовь это насаживаемая и продаваемая норма, не может объяснить это полностью. Лорен Берлант предлагает своё объяснение в двух книгах: Female Complaint и Cruel Optimism, — это часть её большого проекта по исследованию национальной сентиментальности в США и Западной Европе. Ситуация жестокого оптимизма у Берлант — это когда что-то, чего человек хочет, напрямую препятствует его процветанию, и, тем не менее, его продолжает тянуть к этому объекту. Чтобы разобраться в этом противоречии, Берлант присматривается к тому, из чего складывается повседневная жизнь, что делают люди, чтобы «жизнь продолжалась»: она обращается к темпоральностям, которые определяют отношения людей с настоящим и будущим, а также к «теориям ежедневной жизни». Она пишет не вполне даже про любовь, а про то, как тела в ежедневном режиме справляются с чем-то невыносимым, как жизнь внутри неолиберальных (и не только) режимов превращается в проживание кризиса, ставшего повседневным (crisis ordinariness). В её фокусе — обычная жизнь, не организованная, а дезорганизованная капитализмом.

Ключевую роль в этом процессе играют фантазии о «хорошей жизни», к которым общество привязывается как к универсальным. Достойная работа, вертикальная мобильность, меритократия и, конечно, семья и романтическая любовь, — эти объекты счастья столько раз обманывали ожидания, на них направленные, что это давно невозможно объяснять просто индивидуальными неудачами. В книге Female Complaint[125] Берлант, анализируя сентиментальную литературу 19 века и мелодрамы 20-го, описывает появление особой женской культуры как первой в Америке «интимной общественности» (intimate public). Особенность этой культуры в том, что она делает публичной женскую жалобу, при этом не предлагая женщинам совершать радикальный разрыв с тем, на что они жалуются. Женщинам позволено особым образом выражать недовольство мужчинами, браком и материнством, не разрывая своей привязанности к идеальности этих объектов. Через продукты искусства и рынка организуется «женская общность», выстроенная вокруг убеждения в том, что гетеронормативная любовь — это то, чего женщины хотят больше всего и чего они будут искать всеми силами, — даже когда результат их обманывает и причиняет боль. Косметические ритуалы, романтические драмы и сентиментальная литература формируют принадлежность к «женской общности», якобы разделяемой вообще всеми женщинами, и ключевая черта этой общности — женская способность выжить и пережить любые разочарования, насилие и провальные отношения, чтобы попробовать начать заново; женщины объединяются вокруг своей способности выживать. В России «все мужики козлы и сволочи», в англоязычном пространстве «men are trash» — эти фразы давно стали мемами, используемыми или иронически, или субверсивно, или буквально — внутри женской жалобы. Но после этих фраз всегда следует примирительный или смиряющийся жест, — поиски любви и близости не остановятся. После книги Берлант с совершенно зловещим ощущением слушается и смотрится I Will Survive Глории Гейнор: насколько точный это манифест женской жалобы и преодоления, — у неё впереди вся жизнь, чтобы жить, и вся любовь, чтобы её отдать, — снова и снова. В американской культуре второй половины двадцатого века именно темнокожие женщины, и так уже существующие в белом воображении как сильные, агрессивные и гипергетеросексуальные, берутся на вооружение белым феминизмом как демонстрация того, что все гетеро-женщины смогут пережить плохих мужчин и не сломаться. Женская культура работает на удовлетворение ровно потому, что её обещание нормальности и принадлежности к общности предлагает облегчение от кризисов и отчуждения, формируемых капитализмом.

Нюанс в том, что эти обещания всегда обращены в будущее и почти никогда не реализуются в настоящем. Но отказаться от них, от этого аффекта позитивной привязанности к фантазии, значит для человека отказаться от того, что даёт смысл его ежедневной жизни. Люди продолжают находиться в отношениях, зашедших в тупик, потому что отказ от них грозит слишком высокой ценой; это расхожий троп: когда люди расстаются или кто-то кого-то бросает, один из партнёров «теперь не знает, как и зачем жить». Для прекарных тел, изнашиваемых рынком и авторитарными политиками, в отсутствии публичной сферы, в депрессивных моногородах за пределами отношений нет смысла, — какими бы тупыми, изматывающими и жестокими они ни были. Неолиберальная идеология через медиа и социальные платформы говорит человеку, что он может быть кем угодно, кем захочет. Субъективизация и персонализация идентичностей расщепляет возможные вариации «кем быть» на тысячи ещё более детализованных, поэтому человек, привязанный к фантазии, оказывается в абулическом параличе перед изобилием идентичностей или вариантов жизни, к которым он может стремиться, а в это же время его физическая реальность ограничивает любую мобильность вообще. Но сияющее обещание фантазии никуда не исчезает, поэтому человек продолжает за него держаться. Берлант указывает на то же, о чём писал Сеннетт, говоря о тирании интимности и её роли в растворении публичной сферы: за счёт возможности интимной культуры множить фантазии и всасывать любые противоречия она управляет аффектами таким образом, что политическая деятельность становится неудовлетворительной, её возможные результаты как бы не покрывают ту цену, которую нужно заплатить, чтобы заняться политикой прямо сейчас. И поэтому интимная общественность, по Берлант, существует в «юкстаполитической» сфере (juxtapolitical) — как бы рядом, но не внутри политики. Это происходит ещё и потому, что сентиментальная культура заставляет женщин верить в то, что они носители аффективной субъективности; фиксация на чувствах, направленных на любовь, удаляет женщин от ощущения политической агентности. Вспомните классический стереотип, что женщин нельзя пускать в политику и управление корпорациями, потому что они якобы преимущественно движимы эмоциями.

Естественно, структуры жестокого оптимизма влияют не только на женщин. Джонатан Аллан, изучающий изменения в мужских идентичностях, описывает[126] оптимистичные обещания маскулинности. Сначала он цитирует социолога Майкла Киммела, который отмечает центральную роль гомофобии в построении маскулинности: но гомофобию не как отвращение к гомосексуалам, а как страх быть воспринятым в качестве гея. Другой теоретик, Эрик Андерсон, вводит понятие гомоистерии — как страха быть «гомосексуализованным», но в большей степени — как страха быть «эффеминизированным», быть «как баба». Поскольку маскулинная культура гомосоциальна — мужчины опираются на других мужчин в оценке собственной