Наконец, план свой по разборке сарая он осуществил, потратив на это не один день. В сарае теперь был идеальный порядок, а возле двери стояли три мешка из-под муки, набитые забракованным барахлом, и картонная коробка. В нее Игнатьевич уложил разобранную люстру с пожелтевшими от времени пластмассовыми висюльками, сломанный вентилятор и протекающий термос времен советско-китайской дружбы. Теперь дело было за малым – выкатить из-за сарая тележку, подкачать спущенные шины и перевезти мешки к мусорному контейнеру. Как раз на сегодня он и запланировал транспортировку.

Вообще, плановость всегда лежала в основе ведения его мужского хозяйства, и, если Зинушка встревала с какой-то безотлагательной надобностью, он никогда не шел у нее на поводу. В первые годы супружества жена неимоверно раздражалась, но с течением лет вынуждена была смириться и жила по принципу: Господи, дай нам терпения – вытерпеть то, что мы изменить не в силах. И если ей в голову приходила очередная блажь – передвинуть сервант или прибить крючок, она должна была оповестить об этом супруга как минимум за неделю. И всю неделю деликатно об этом напоминать.

Но позавчера сосед пригласил его порыбачить с лодки. Свою моторку дед продал три года назад – не стало сил одному таскать ее. К воде скатить да на воду спустить – еще туда-сюда, а вот вытаскивать стало тяжеленько. А с берега рыбачить – это совсем другой коленкор. Дед тосковал по реке. А тут – с соседского барского плеча – такой приятный сюрприз. Планы полетели к черту, но на то и планы, чтобы их нарушать, если требуют обстоятельства. А тут еще и душа требовала. Какие радости в его возрасте! Но – ты предполагаешь, а судьба располагает.

Вчера после обеда он поехал навестить в больнице Николая. Колька уже передвигался довольно шустро, обещали не сегодня-завтра его вытряхнуть. Шов плохо подживал, но на перевязки походит в поликлинику. В курсе новостей был, конечно, – родня приезжала, и мент приходил. Не участковый, другой – из отдела по розыску пропавших. И с чего это вдруг зашевелились?

– Да он и к нам приходил, с Азаматом, а нас дома не было. Верка Бажина сказала. Может, нашли кого?

– Он бы сказал. На месте топчутся. Может, проверка какая, висяки закрывают. Почему-то про Натаху спрашивал. Она-то здесь с какого боку? Кто-то что-то болтнул… Все языки у людей чешутся.

– На нас не греши. И на Ивановну тоже, они приходили, когда у ней гостьи были, те три бабенки. Катька ментам ничего не рассказывала.

– Прямо так она тебе и признается!

– Мне – нет, Григорьевне – в обязательном порядке!

– Может, Верка?

– Может… А может, и не Верка. Ты ж не знаешь, кого они еще опрашивали, и я не знаю. Да чего ты переживаешь, ну и с Наташкой поговорят, от нее не убудет, что такого? Это же все для пользы дела.

– Много пользы от их дел!

– Ну, люди все же работают.

Когда вернулся Игнатьевич домой, супруга «порадовала»:

– Полицейский опять приходил, хотел с тобой потолковать. Про Сергея. Чего-то им загорелось.

– Небось, сверху пинка получили. А чего ж он с тобой не потолковал?

– Сказал, уж с обоими заодно, его время поджимало. Завтра в десять зайдет, велел быть обязательно, в третий раз не придет, к себе вызовет.

– Раньше за плохие вести гонцов убивали! – разъярился Федя. – Убить мне тебя, что ли?

– Ну, начинай! – насмешливо ответила супруга. – Чем убивать будешь? Скажи, я принесу!

– Эх, горе мое горькое! – простонал муж.

Завтрашняя рыбалка накрылась медным тазом, Федор Игнатьевич был сильно не в духе. Чтобы как-то отвлечься, решил завтра же и воплощать в жизнь первоначальный план – вывозить мусор.

Утром, по холодочку, Игнатьевич вытащил из-за сарая тележку, подкачал шины и начал укладывать мешки с барахлом, которое теперь обрело статус мусора. Процесс погрузки сопровождался пением. Словно опытная плакальщица на похоронах, он рыдал на мотив «Подмосковных вечеров»:

Даже очерствевшее за годы совместного проживания сердце супруги не выдерживало этой квинтэссенции горя, и она, пробегая мимо по своим делам, украдкой смахивала слезу.

Территория, где стояли два огороженных с трех сторон мусорных контейнера, в народе прозывалась Рублевкой. Там всегда можно было найти что-то полезное для хозяйства. К примеру, сломает хозяин ветхую сараюшку, а трухлявые доски свезет на мусорку, поскольку в баню уже газ подвел. А другой хозяин, который баню еще дровами отапливает, за два-три раза на тележке перевезет доски – и на ползимы дровами обеспечен. Или надумает наследник, заселившийся в родительский дом, поменять старые деревянные на окна нового поколения, да и свезет рамы с целыми стеклами к мусорным бакам. А рачительный хозяин мигом сообразит, куда их приспособить: парничок под рассаду слепить, безо всяких затрат. А уж когда появилась улица Волжская с ее зажиточными обитателями, много чего и поинтересней можно стало найти: волжские не жмотились. Именно с тех пор мусорную точку окрестили Рублевкой.

Федор Игнатьевич, сгрузив мешки со своим барахлом, стоял в задумчивости над чужим: кто-то из волжских припер к контейнерам обнаженную гипсовую женскую фигуру. Это называлось – скульптура малых форм. Наверное, у кого-то в саду стояла, от непогоды пострадала – облупилась, кусок носа отбит, фигура кое-где – как после обстрела. Женщина изображала, очевидно, какую-то из античных богинь: может, Венеру, но с руками, может, другую какую, дед был в этом не силен. Росточку она была небольшого, до пояса невысокому Федору, фигурка точеная, руки закинула за голову, словно потягивается. Игнатьевич думал, куда ее можно приспособить. Если бы он пехом принес мусор, то еще бы посомневался – брать ли ее, на себе тащить. Но он прибыл с транспортом, не пропадать же добру!

Зинушке, вышедшей за двор посидеть немножко на лавочке – воздуху глотнуть, издали показалось, что муж везет в тележке ребенка.

– Кого это он катать надумал в грязной тележке, старый черт?

Приставив руку козырьком ко лбу, она вглядывалась в приближавшегося мужа.

– Ну, и что это такое?

– Не что, а кто! Во, бабу себе привез! От тебя же в постели толку, как от козла молока.

– Красивая… была… – вынуждена была признать супруга, разглядывая потрепанную жизнью соперницу. – И что ты собираешься с ней делать? В постель с собой положишь?

– Почему нет? Помнишь, по радио постановку слушали? Скульптор слепил бабу, влюбился в нее, а она ожила. Может, от моего тепла оживет.

Жена смотрела с сомнением.

– Это вряд ли. Ты и летом в шерстяных носках спишь.

– А вот не буду! Во мне кровь заиграла!

– И как же мы потом жить станем, если оживет?

– Втроем. Ты будешь старшей женой, а она – младшей, любимой.