После того как вопрос относительно свидетельских показаний Гритхэма был уточнен, Петигрю заспешил, а спешащий человек — плохой оратор. Позволив один раз поймать себя на маленькой неточности, он начал нервничать, боясь допустить еще одну ошибку. В результате действительно ошибся в каких-то мелочах, и каждый раз его сурово поправляли с судейской скамьи. Петигрю почувствовал, что присяжные теряют интерес к его аргументам. С каждой секундой, отсчитываемой часами, они все меньше прислушивались к тому, что он говорил. Если бы он мог, как Баббингтон, нажать на рычаги красноречия, словно на педали органа, и произнести несколько замысловатых и красивых фраз в конце речи, то вновь пробудил бы их интерес. Но Петигрю не мог этого делать. Он был с ними откровенен, говорил просто и аккуратно увязывал свои доводы. То есть адвокат сделал все, что мог, но опустился на скамью разочарованным и со щемящим чувством своей неполноценности.

Барбер мастерски построил заключительную речь. Петигрю, читая и перечитывая ее потом, в надежде отыскать основания для аппеляции, не мог не признать, что с технической точки зрения выступление судьи было безукоризненным. Все, кто слышал речь Барбера, без сомнения, восприняли ее как настоятельную рекомендацию жюри присяжных признать подсудимого виновным. Стенограмма, естественно, не содержала прямой рекомендации. То, что надо, было достигнуто с помощью модуляций голоса, многозначительных пауз и выразительных взглядов.

Заключительная часть речи была самой опасной с точки зрения защиты. Стригун оставил на конец своего выступления вопрос о том, что на самом деле виновной в преступлении была жена подсудимого. Он изложил это предположение четкими холодными фразами, которые в стенограмме казались лишенными красок и чисто теоретическими. Но в устной речи его фразы звучали с оттенком сожаления, не оставлявшим сомнения в том, что он сам думал по этому поводу в действительности и ожидал от присяжных. Наконец, судья позволил себе один-единственный драматический жест — взял со стола самодельный кинжал, являвшийся одной из основных улик в деле, и показал его присяжным заседателям.

— Здесь утверждалось, — проскрипел он, держа перед собой страшный предмет, на котором темнели пятна крови бедного Фреда Пальмера, — здесь утверждалось, что это не тот тип оружия, которым бы воспользовался кузнец, замышляя убийство. Вас тут двенадцать здравомыслящих представителей общества — мужчин и женщин, и вы сами можете судить, убедительный это аргумент или нет. Вы знаете, свидетельскими показаниями подтверждено и защита не пыталась опровергнуть тот факт, что кузнец мог изготовить такой нож, и он действительно изготовил это оружие. Для какой цели? Вы слушали его объяснение, но вам решать, удовлетворяет ли оно вас. И вы можете пойти дальше и спросить себя, могла ли воспользоваться этим оружием миссис Окенхерст, которая давала здесь свидетельские показания. Решать должны вы, но, если вас удовлетворяют все остальные доказательства, представленные обвинением и указывающие на то, что обвиняемый виновен в смерти покойного, я думаю, для вас не будет иметь большого значения тот факт, что средством осуществления преступного замысла был выбран именно этот нож, а не какой-либо другой предмет.

Барбер бросил кинжал на стол.

После нескольких его заключительных слов жюри присяжных удалилось на совещание.

Приговор был оглашен через сорок пять минут. Зал суда опустел, присяжные отправились по домам, а осужденного посадили в камеру. Секретарь выездного суда подсчитывал расходы по этому делу, а свидетели с нетерпением ждали, когда у него сойдутся все цифры, после чего казначей графства сможет оплатить им расходы. Баббингтон и его помощник обсуждали детали дела в гардеробной, а судья пил чай, приготовленный для него Грином в отведенной для него комнате рядом с залом суда. В зале суда полицейские разбирали и упаковывали вещественные доказательства.

— Кажется, все, — сказал веселый сержант, запихивая жилетку с пятнами крови в объемистый саквояж. — Все, кроме вещественного доказательства номер четыре. Том, ты не видел номер четыре?

— А что это, сержант? — спросил его помощник.

— Тот самый блестящий ножичек. Где он?

— Наверное, остался на столе. Последний раз я видел его в руках его светлости. Сейчас посмотрю.

Но на столе ничего не оказалось, кроме клочков бумаги.

— Может, он попал в его бумаги? — предположил сержант. — Спроси у клерка судьи, не видел ли он ножа.

Сходили за Бимишем, который явился в дурном настроении.

— Все, что лежало на столе, было потом убрано со стола, — заявил он недовольным голосом. — Я не нянька полицейским. Ни здесь, ни в карманах его светлости нет никаких вещественных доказательств. Сами ищите ваши ножи. Я ухожу домой.

— Интересное дело, — весело произнес сержант, когда Бимиш ушел. — Готов поклясться, что судья последним держал его в руках. Мне-то все равно, куда он делся, но нам придется за него отчитываться. Не мог ли сэр Генри его прихватить?

Но и сэр Генри, которого они перехватили на выходе из здания суда, тоже ничего не знал, хотя ответил на вопрос полицейских намного вежливее, чем Бимиш.

— О, вспомнил! — воскликнул Том. — Я же слышал, как поверенный спросил господина Петигрю, не хочет ли тот взять нож в качестве сувенира.

— Точно! — поддержал его сержант. — Я видел, как он подошел к столу, когда судья ушел после своей заключительной речи. Надо выяснить у него.

Но они не нашли Петигрю. Он ушел из здания суда сразу после того, как был зачитан приговор. Наведя справки, полицейские узнали, что он уехал из города.

— Ну что ж, — подвел итог сержант. — Нож пропал. Стоит ли беспокоиться? Не думаю, что кто-нибудь будет о нем спрашивать.

Дальнейшие события показали, что он сильно ошибался.

За ужином этим вечером царила атмосфера предвкушения окончания выездной сессии. Маленькое бродячее общество, которое то расходилось в разные стороны, то собиралось вновь, скоро должно было распасться раз и навсегда. Это было одновременно радостное и сентиментальное событие, на которое каждый реагировал по-своему. Сэвидж, хотя и не был бодрым и веселым, по крайней мере не выглядел мрачным, как обычно. Грин, получив от Дерика несколько гиней, как было принято согласно неписаным законам, разговорился на тему приближающегося Рождества и прислуживал за столом с видом доброго ангела. У Дерика были свои причины радоваться окончанию ссылки.

Для Хильды, как она призналась Дерику, несмотря на проблемы, которые ей скоро предстояло решать, самым главным было то, что сессия, при всех ее опасностях и происшествиях, окончилась без трагедий. Она считала, что они должны поздравить друг друга по этому поводу и отметить это событие. Миссис Сквайр, не задумываясь над причинами, страшно обрадовалась, когда ее светлость наконец заказала ужин, который можно было действительно назвать ужином. Блюда были не так роскошны, как на банкетах в Маркгемптоне и Саутингтоне, но соответствовали традициям выездных сессий, которые в последнее время были нарушены.