Мальчишка подвел Дойла к маленькой двухместной палатке с выцветшей вышитой лилией – эмблемой бойскаутов. Парусина истончилась и в некоторых местах порвалась, испытав на себе слишком много лагерных слетов и прочих, не совсем образовательных мероприятий.

«Будь готов»,[97]– прошептал себе Дойл, и мексиканский мальчишка откинул полог. Внутри, в затхлой темноте, лежал человек в состоянии крайнего истощения.

– Mi hermano, – сказал мальчишка. Слезы побежали ручейками, смывая грязь с его смуглого лица. – Esta enfermo, muy enfermo, entiende![98]

– Oye, habla espafiol![99]– сказал Дойл.

Глаза паренька округлились, и из его рта полился поток слов на грубом гватемальском диалекте, да с такой скоростью, что Дойл с трудом разобрал всю историю. Человек в палатке был братом мальчишки, они приехали из Мексики прошлой весной. Им обещали хорошую зарплату, чистую воду, пищу и одежду за работу на клубничных полях, но здесь их заставили жить как свиньи. Им не давали денег, почти не давали еды и говорили, что, если они сбегут или пожалуются властям, их изобьют и вышлют обратно в Мексику в цепях. Его брат болен уже много дней. Мальчик ходил к patron,[100]чтобы прислали врача, но врач не приехал. Теперь его брат умирает. Закончив рассказ, мальчик стал рыдать.

Дойл положил руку ему на плечо.

– Va a estar bien, – сказал он спокойным голосом. – Ayudeme ponerlo en el carro.[101]

Мужчина застонал, когда они вытаскивали его из палатки. От него плохо пахло, он был настолько слаб, что не мог идти. Сзади на его дешевых полиэстеровых брюках были видны затвердевшие пятна черного цвета, говорившие о том, что он долго ходил под себя. Взяв его с обеих сторон под руки, Дойл и мальчишка сумели протащить больного по узкой тропе сквозь деревья. Сложнее всего было перейти овраг, где тропа заканчивалась, но их ноша была легкой – кожа да кости, – и наконец они добрались до «кадиллака» и положили несчастного на заднее сиденье. Дойл сел за руль, завел машину и выехал на дорогу. Большие колеса хрустели по папоротнику и упавшим веткам.

– Anda venga! – закричал Дойл. – Vamos![102]

Мальчик замотал головой, в его глазах сгустился страх.

– Yo no, – сказал он, – me van a pegar y ропегте en la cárcel![103]

Мальчик боялся полицейских и еще больше – быть высланным обратно в Мексику.

– Доктор, – указал он на брата. – Вы!

Он нырнул в гигантский папоротник и исчез в лесу, оставив Дойла с умирающим батраком, растянувшимся на заднем сиденье.

После двухчасовых телефонных переговоров, сдавшись в длинном, бессонном поединке с совестью, Дойл спустился в «Клетку попугая», чтобы снова позвонить. Он весь день пробыл в больнице Дрейтона, где безымянный мексиканский нелегал все еще цеплялся за жизнь. Он, возможно, выживет, а возможно, нет. Недоедание, если его довести до определенной точки, может закончиться летальным исходом – так сказал врач.

Дойл стоял босой – ноги прилипли к воняющему пивом коврику – и слушал длинные гудки в трубке на другом конце округа. Телефон прозвонил не меньше десяти раз, потом включился автоответчик. На нем не было записано приветствие, просто прозвучал длинный высокий сигнал и включился динамик записывающего устройства.

– Я очень надеюсь, что ты прослушаешь это сообщение, Брекен, – сказал Дойл машине. – На твоем месте я бы уехал отсюда, потому что скоро у тебя будут большие неприятности… – И он рассказал ей о мексиканце, о том, что Служба иммиграции и констебль Смут искренне желают перекинуться с ней парой слов, в присутствии адвоката или без него. Другими словами, ей пора бежать. – Мне жаль, – продолжал он. – Когда я доставил мексиканца в больницу, к моей заднице прицепились мелочные бюрократы… – Он заколебался. – Посмотри на это по-другому, милая: черные в цепях или мексиканские батраки, живущие в собственном дерьме, – какая разница? Это все равно рабство… – Но машина отключилась на середине предложения. Он повесил трубку и попытался позвонить еще раз, но было занято. Он снова повесил трубку и решил, что умывает руки. Он на самом деле ополоснул их под краном и поднялся в спальню, оставляя Брекен собственной судьбе.

Пятница. Мегги и Дойл приехали в Виккомак на слушание в суд по делам о наследстве. Они два часа просидели в конце старинного зала на скрипучих виндзорских стульях в ожидании Слау. Потом он появился, но им пришлось ждать еще два часа, прежде чем они все вместе предстали перед судьей. Само слушание было не более чем сухой формальностью, что крайне их разочаровало.

Слау пробормотал несколько утвердительных фраз в ответ на еле слышные вопросы судьи – все это заняло десять минут, – потом Мегги и Дойл последовали за Слау в его контору, подписали еще несколько бумаг и согласовали список налогов на наследование. Юрист поправил очки, подергал подтяжки и с каменным лицом протянул бумагу, большую, как грамота, украшенную различными яркими печатями.

– Удачи вам обоим, – без энтузиазма сказал Слау. Он не выглядел счастливым по поводу завершения дела.

– Полагаю, ваш друг Таракан разочарован, – сказал Дойл.

– Вы знаете мое мнение, – сказал Слау, поджав толстые губы. – Я считаю, что вы совершаете ошибку. Боюсь, что через пару лет снова увижу вас здесь, с заявлением о банкротстве.

– Эй, почему бы тебе не оставить свое чертово мнение при себе? – сказала Мегги.

Слау окинул ее своим холодным взглядом, на несколько секунд задержавшимся на ее лице, и ничего не ответил. Мегги, издав хриплый звук, развернулась и бросилась вон из конторы к лужайке перед зданием суда. Дойл хотел было последовать за ней, но задержался у двери.

– Думаю, вы не удивитесь, узнав, что я ищу нового адвоката, – сказал он. – Однажды я выясню, с кем и как глубоко вы вляпались в дерьмо, и у комитета по этике будет грязных фактов больше чем достаточно, чтобы припереть вашу жирную задницу к стенке.

По толстому лицу Слау прошла дрожь, однако он выпрямился в кресле, взял со стола бумаги и стал внимательно их изучать. Дойл вышел на лужайку и двинулся к Мегги. Она сидела верхом на гаубице времен Гражданской войны, по ее щекам бежали слезы.

– Говорю тебе, у этого человека плохой глаз, – сказала она. – В нем что-то сгнило, глубоко внутри.