Конечно, лодочники слегка привирали. Да, Тенч однажды швырнул за борт беспокойного пэдди за пьянство на работе, но после этого минут десять плавал вокруг и выловил беднягу, мокрого, замерзшего, протрезвевшего, но все-таки живого. Тенч не был хорошим человеком, но он все же не был настолько плохим, как думали многие. Но ловцы, как все моряки, не важно, пресной или соленой воды, чаще верили россказням, чем правде. Им был необходим кто-то, на кого можно было бы показывать пальцем, – так они чувствовали себя уютнее, сидя в жалком углу с кружкой вонючего пива и тарелкой остывших тушеных устриц.

Пойти за моллюсками с Тенчем Дойлом, говорили они, согласится только тот, кому жизнь надоела, или полный дурак, ну, или сам дьявол.

Постепенно молва о Тенче как о жестоком ублюдке и опасном человеке превратила его в легендарного злодея. Ему приписывались многие темные преступления, невозможные зверства, грабежи, похищения, надругательства над юными девственницами. Когда Тенч заходил в бар «Обглоданная кость» на острове Сэмюэля за стаканом виски и тарелкой маринованных яиц или в таверну «У честного Эйба» в Бластер-Крик за крабами и пивом, лодочники тихо брали тарелки и стаканы и пересаживались подальше, оставляя его ужинать в одиночестве.

Тенч и не думал спорить с теми, кто считал его негодяем. За пару лет он привык к подобному отношению, к одиночеству в компании с самим собой; еще через несколько лет оно приросло к его душе, как рачки к бортам его каноэ, и он совсем отвык от людского общества. Он одичал, ходил растрепанный, помятый, что-то бормотал себе под нос, спускаясь по утрам к пристани, закинув на плечо щипцы, словно Одиссей с веслом, попавший в страну, где люди никогда не видели моря.

Женщина могла бы скрасить его жизнь, но Тенч покончил с женщинами, не считая тех, что соглашались пойти с ним за два доллара в час в одну из мрачных комнатушек с красными занавесями над пивной «У Молли» в Пемброке. В Вассатиге он оставил жену, которая его не любила, и троих детей. Он не видел их уже много лет, и вряд ли они смогли бы узнать его в толпе. Находились немногие снисходительные люди, которые говорили, что именно жена является причиной его жесткости. Она была католичкой из штата Мэриленд, из какого-то убогого городишки к западу от Балтимора, – всем известная ведьма, с языком острым как бритва. Говорили, что именно из-за ее постоянной брани Тенч ушел из собственного дома и поселился в хижине в Бриджерс-Хоуле, где в одиночку добывал устриц, часто напивался крепким сидром, чтобы заснуть, и с каждым годом становился все более замкнутым.

В те несколько приятных недель, что последовали за свадьбой и пролетели довольно быстро, Тенч переименовал свое каноэ из «Вождя Похатана» в «Эмили Роуз», в честь молодой жены. Оставив ее навсегда, он закрасил «Эмили Роуз» и плавал без названия. Вскоре к нему пожаловала полицейская шхуна местной комиссии по мореходству и потребовала, чтобы у лодки было хоть какое-то имя, для регистрации в брокерской конторе в Норфолке. Тенч задумался, а потом сказал: «Ладно, ребята, давайте назовем ее „Без имени"». И это стало еще одной причиной ненависти со стороны лодочников. Каноэ Чесапикских ловцов всегда назывались или в честь женщины, или в честь какого-нибудь американского героя, вроде Дэви Крокетта[112]или Джефферсона Дэвиса,[113]или, на худой конец, в честь давно умершего индейского воина. Поэтому лодка со столь вызывающим названием стала дьявольским предзнаменованием для каждого в этих водах.

Между тем к концу десятилетия, точнее, к зиме 1887/88 года запасы устриц на глубине внезапно иссякли. Многие годы, вопреки закону, моллюсков в чрезмерных количествах вылавливали сетями с шлюпов, принадлежавших крупным устричным синдикатам в Балтиморе и Норфолке. За считаные недели той ужасной зимы на дне не осталось ничего, кроме грязи и водорослей.

Законодательство давно распределило территорию, оставив открытые воды залива синдикатам, а мелкие прибрежные воды и богатую устрицами дельту – частным ловцам. Типичный устричный шлюп синдиката, грузоподъемностью до десяти тонн, был оснащен парой сетей и ручными лебедками. Команда состояла из капитана, помощника, кока и шести рабочих. Большие металлические сети забрасывались в воду, их тащили вдоль устричных отмелей, поднимали лебедкой, сваливали улов в трюм, снова забрасывали и так далее, с рассвета и до тех пор, пока ночь не погасит в небе последний усталый луч света.

Подъем сети был изнурительным, адским трудом, до которого местные ловцы не опустились бы, поэтому с сетями работали только пэдди – вновь прибывшие ирландские иммигранты, которые, глупо надеясь на что-то, в начале каждого сезона устремлялись на поездах из Балтимора в различные устричные порты. Капитаны шлюпов заставляли их работать под плетью, словно рабов, пока они не умирали от истощения. Когда пэдди терял последние силы и не мог работать, его просто бросали за борт, как устричные отходы. Но, несмотря на такое жестокое обращение, недостатка в работниках не было; чтобы пополнить команду, капитану нужно было лишь заглянуть в один из бараков для пэдди, устроенных в похожих на тюрьмы, огороженных поселениях на островках, затерянных где-то в заливе. Там держали людей про запас: они сильно голодали и отчаянно желали работать.

Жестокие времена созданы для жестких мужчин: вскоре у Тенча Дойла появилось больше общества, чем он мог пожелать. С наступлением зимы шлюпы синдикатов вытащили из глубин моря последнюю устрицу и стали заходить в прибрежные воды. Началась настоящая война.

Ни один богобоязненный ловец Вассатига, даже Тенч, который не верил ни единому слову Священного Писания, не ходил за устрицами по воскресеньям. Воскресенье предназначалось для дома и семьи, для счастливо женатых людей, пребывающих в хороших отношениях с совестью и соседями. Бары и таверны были закрыты, из сводчатых окон деревянных церквей доносились сиплые звуки органа и пение прихожан. Музыку подхватывал пахнущий устрицами ветер и уносил в небеса.

В одно из таких воскресений Тенч, развалившись, сидел на грубой деревянной скамье возле своей некрашеной хижины в Бриджерс-Хоуле. Он слушал далекие звуки знакомого церковного гимна, пил сурмаш из глиняного кувшина, курил набитую вонючим табаком трубку, смотрел на небо и особенно ни о чем не думал. Он следил за синим дождевым облаком в форме свиньи, которое скользило над заливом, как вдруг из ежевичника, отделявшего его хижину от леса, шатаясь, вывалился молодой человек, вытянув перед собой руки, словно они были в огне.

Тенч удивленно уставился на незваного гостя, а тот не отрываясь смотрел на него. Ему было около двадцати. Босой, одет в лохмотья, возбужденный, словно в лихорадке, и такой тощий, что даже издали можно было пересчитать его ребра. У него был тусклый от постоянного голода взгляд, на голове нелепый хохолок морковного цвета и большие розовые уши, торчащие, как у обезьяны. Но прежде всего Тенч обратил внимание на кисти его рук: красные, покрытые язвами, опухшие; пальцы вдвое больше обычного размера, толстые, как сосиски.