этот урок. Конечно, моя мама сама по себе. Конечно, у нее множество черт. Ее реакции меня удивляют, отчасти просто потому, что она – это не я. Я забываю об этом и переучиваюсь заново, потому что это урок, который не может закрепиться. Я знаю ее только в роли моей матери, поэтому, когда вижу ее как себя, например, когда ее обзывают на улице, возникает диссонанс. Когда мама хочет для меня того, чего я для себя не хочу, – Христа, брака, детей, – я злюсь, что она меня не понимает, не видит во мне отдельного человека, но этот гнев проистекает из того, что я тоже не вижу ее такой. Я хочу, чтобы она понимала мои желания так же, как я сама. Хочу, чтобы она выздоровела, просто потому, что хочу, и разве этого недостаточно? Когда умер брат и мать легла в постель, я подумала, как мне нужно, чтобы она снова стала моей, стала матерью, в моем понимании этого слова. И когда мама не вставала, когда лежала изо дня в день, чахла, я поняла, что не знаю ее полностью. И никогда не узнаю.

Глава 46

И все же иногда я смотрела на нее и видела то, что живо и трепещет во всех нас, во всем сущем. Мама держала мышь, держала меня за руку или смотрела в глаза, и я могла мельком уловить самую ее суть. «Пожалуйста, не уходи, – подумала я, когда мы приехали домой из лаборатории и она снова легла в постель. – Не покидай меня, не надо».

Я стала работать за столом в гостиной, держа дверь в спальню открытой, чтобы услышать, если мама меня позовет. Она никогда не звала меня, и я никогда не работала. Я наловчилась думать о работе, не занимаясь ею. «Вот что я бы написала, если бы взялась за статью», – думала я, но затем мое внимание рассеивалось, и вскоре я думала о других вещах – в основном о пляже. Мне никогда не нравилось это запекание себя на солнце, оно ассоциировалось только с белыми людьми, к тому же я плохо плавала.

Но мать была родом из пляжного городка. Я начала писать свою собственную сказку, в которой мою маму, красавицу Абандзе, которая с каждым годом становилась все более сонной и сонной, пока наконец не перестала просыпаться, несут на золотой постели четверо великолепных, сильных мужчин. Ее несут от моей квартиры в Калифорнии до побережья Ганы, где кладут на песок. И когда приходит прилив, облизывая сначала подошвы ее ступней, затем щиколотки, икры, колени, мама медленно начинает просыпаться. К тому времени, когда вода поглощает золотое ложе, унося ее в море, она снова оживает. Морские существа берут кусочки ее постели и лепят из них хвост русалки, надевают на нее, учат плавать. Она остается там с ними навсегда. Спящая красавица, русалка Абандзе.

~

– Исключительность, – сказала однажды профессор моего курса по Джерарду Мэнли Хопкинсу, – это та невыразимая вещь, которая делает каждого человека и объект уникальным. Это святость вещи. Как иезуитский священник, Хопкинс считал…

– Как вы думаете, можно ли читать Хопкинса, не затрагивая его религию или сексуальную ориентацию? – прервал ее однокурсник.

Профессор стряхнула волосы с лица и пристально посмотрела на него:

– А вы?

– Чувака так придавила церковь, что он сжег свои стихи. Странно превозносить его религиозные идеалы, когда они так явно причинили ему большие страдания.

– Церковь не всегда карает, – сказал другой однокурсник. – Это хороший способ узнать о морали, о том, как стать ответственным гражданином, и тому подобное. Я водил бы своих детей в церковь лишь затем, чтобы они могли узнать о добре и зле.

– Да, только способ познания того, что хорошо, а что нет, такой запутанный, – возразил первый. – Я все время чувствовал себя виноватым, потому что никто никогда не сажает тебя и не говорит: «Задача быть непорочным в глазах Бога или кого-то еще – невыполнима. Вы захотите заняться сексом, вы захотите солгать, вы захотите обмануть, даже если знаете, что это неправильно», и само желание сделать что-то плохое давило на меня.

Наша профессор закивала, и полог ее светлых волос, который так часто падал на глаза, раздвигался и закрывался в такт ее движениям. Я посмотрела на нее и подумала, слышала ли она когда-нибудь душераздирающий звук смерти.

~

Мы знаем, что хорошо, а что плохо, потому что так или иначе этому учимся. Иногда у родителей, которые большую часть наших ранних лет обучают нас выживанию, отводя руки от горелок и электрических розеток, не давая пить отбеливатель. В других случаях мы должны учиться самостоятельно – прикасаться руками к горелке, обжигаться, выяснять, что есть вещи, которые нельзя трогать. Эти уроки, которые мы извлекаем из практики, имеют решающее значение для нашего развития, но не все можно усвоить таким образом.

Многие люди пьют, не становясь алкоголиками, но некоторым достаточно сделать один глоток и подсесть, и кто знает почему? Единственный гарантированный способ избежать зависимости – никогда не пробовать вещества. Вроде все достаточно просто, и политики и фанатики, проповедующие воздержание, заставляют нас верить в эту легкость. Возможно, это было бы просто, если бы мы не были людьми, единственным известным животным в мире, которое готово пробовать что-то новое, веселое, бессмысленное, опасное, захватывающее, глупое, даже если в процессе нам грозит смерть. Тот факт, что я проводила исследования зависимости в университете штата Калифорния, был результатом того, что тысячи пионеров забирались в свои фургоны, столкнувшись с болезнями, ранениями и голодом, и колесили по огромным, жестоким просторам земли, простирающимся от горы до реки в долине, и все ради того, чтобы добраться из одной части этой огромной страны в другую. Они знали, что есть риск, но перспектива триумфа, удовольствия перевешивала опасность. Достаточно посмотреть, как ребенок едет на велосипеде прямо в кирпичную стену или прыгает с самой высокой ветки платана, чтобы понять: мы, люди, безрассудно обходимся со своим телом, со своей жизнью по той лишь причине, что хотим знать, что произойдет; что такое столкнуться со смертью, приблизиться к самому краю – а это в некотором смысле и означает жить полноценной жизнью.

В своей работе я пытаюсь задавать вопросы, которые предвосхищают наше неизбежное безрассудство, и пытаюсь найти выход, но для этого мне нужны мыши. Мыши не ищут опасность, не так, как мы. Они, как и все остальное на этой планете, подчиняются прихотям людей. Мои прихоти включали в себя тесты, которые могли значительно продвинуть наше понимание мозга, и стремление понять мозг вытеснило все прочие желания. То, что делало людей