за ним.

– И что тут такого смешного? – скалится в ответ Гарри.

– Тик-так, – неторопливо произносит Тристан.

Глаза у Гарри становятся больше лица, и Тристан подмигивает ему.

Я смотрю то на одного, то на другого: они глядят друг на друга, не отрываясь.

– Ну, что это значит? – сердито спрашиваю я.

– Ничего, – скрежещет Гарри зубами. Уходит на второй этаж, в сотый раз хлопая дверью.

Тристан улыбается, прячась за бокалом, и продолжает как ни в чем не бывало смотреть кино.

– И что это было? – интересуюсь я.

– Понятия не имею; волшебник взбесился ни с того ни с сего, – тихонько бормочет он.

Поздний вечер. Гарри и Патрик уже в постелях, а Тристан разговаривает с Флетчером в его комнате. Что-то долго они…

Осторожно крадусь по коридору и заглядываю в щель, оставленную неплотно прикрытой дверью. Тристан лежит на кровати Флетчера, лениво подбрасывая теннисный мяч и ловя его. Они разговаривают.

Флетчер сидит за столом, у компьютера.

– Ну а потом вы куда отправились? – спрашивает Тристан.

– Зашли домой к моей подруге.

Я хмурюсь. О чем это они? Подбираюсь поближе к двери, чтобы лучше слышать.

– В общем… Флетч, – Тристан говорит с паузами, тщательно подбирая слова. – Ты знаешь, как правильно надевать презерватив… знаешь ведь?

Это еще что? Как он смеет о таком спрашивать?! Флетчеру еще далеко до занятий сексом.

– На самом деле нет, – вздыхает сын. – Что, если я напортачу и сделаю это неправильно? Он может слететь в процессе?

У меня глаза лезут на лоб от ужаса.

Что?!

– Да, может, и знать, как правильно его надеть, – твоя обязанность. Презервативы – мужская задача. Тебе нужно потренироваться, пока не дошло до дела.

Прижимаю ладонь ко рту. О боже мой!

Мой малыш…

Торопливо спускаюсь по лестнице. Бедные мои уши… Лучше бы я этого не слышала!

Подхожу к кухонной раковине, трясущимися руками наливаю себе вина и залпом осушаю бокал.

И повторяю.

Мне одновременно и странно, и нервно, и радостно, и страшно.

– Ага, – вдруг раздается над моим плечом шепот Тристана. – Вот ты где.

Поворачиваюсь к нему:

– Спасибо тебе.

– За что?

Я сглатываю пересохшим горлом:

– За то, что ты здесь. Это много значит.

Он подается ко мне и нежно целует. Непередаваемое ощущение его губ, накрывших мои.

Мы смотрим друг на друга в полутемной кухне… и, боже, я его хочу.

Я хочу его всего целиком.

Но это неправильно… это же дом Уэйда.

– Мне надо в душ, – шепчу я.

– Ладно, – он улыбается и снова нежно меня целует. Этот поцелуй создает ровно столько вакуума, чтобы отозвалось мое сокровенное местечко между ног. Тристан в моем доме – это совершенно особенное ощущение.

Слишком особенное.

Я отстраняюсь от него, отступаю и, не говоря больше ни слова, торопливо выхожу из кухни.

Полчаса спустя стою под душем в своей ванной. Кровь несет по венам горькое чувство вины.

Все это кажется таким реальным!

А я знаю, что реальностью это быть не может, поскольку Тристан – не «мой навек» мужчина.

«Мой навек» мужчина умер.

Лицо кривится в горькой гримасе. Уэйд.

Мне так жаль.

Я не думала о своем прекрасном муже с тех пор, как Тристан вернулся в мою жизнь. Ежевечерний ритуал, во время которого я перебирала в памяти прошедший день, рассказывая о нем Уэйду, и говорила ему, что люблю его, отошел на второй план.

Все это время я ложилась в постель и думала о другом мужчине – о том мужчине, который сейчас на первом этаже разговаривает с сыном Уэйда.

Париж был нужен для того, чтобы развеяться и снова найти себя.

В этот раз все иначе. В этот раз есть близость, чувство принадлежности, и это очень похоже на любовь.

Что я за жена, если смогла так легко проникнуться чувствами к другому?

Это дом Уэйда; это его сыновья.

Тристану не следовало бы быть здесь.

Я качаю головой, испытывая отвращение к себе. Я в полной растерянности. Тристан – первый мужчина, с которым я встречалась… с которым я спала… Что вообще мы делаем?! Словно нет никаких границ.

Мне нужны границы.

Я представляю себе, как Патрик и Тристан сидят рядышком на диване, смотрят кино и болтают, и у меня сжимается сердце.

Уэйд отдал бы что угодно за то, чтобы смотреть с Патриком кино, видеть, как он растет. За то, чтобы иметь шанс сказать сыну, что любит его. Я воображаю, как Патрик обожал бы своего отца. Они были бы лучшими друзьями.

Сердито смахиваю слезы, опасаясь, что не смогу перестать плакать, когда понадобится. Все пять лет я плакала только здесь. Это единственное место, где мои дети не могут увидеть, что я не справляюсь. Когда мир чересчур достает меня, я удаляюсь в это святилище скорби, где могу поплакать наедине с собой. Я выплакала ведра слез под этим душем. Если бы стены могли говорить, они рассказали бы очень печальную историю.

Закрываю глаза и начинаю глубоко дышать: это мой способ остановить слезы.

Вдох… и выдох. Вдох… и выдох.

Все нормально. Все нормально… перестань плакать. Перестань плакать. Трясу руками и умываю лицо. Намыливаю голову и механически продолжаю процесс мытья, думая о других вещах.

О других вещах, с которыми могу справиться: другие вещи не причиняют боли.

Ничто не способно причинить такую боль, как моя утрата.

Глаза снова наливаются слезами.

Прекрати.

Я выхожу из душа, обтираюсь полотенцем, потом натягиваю пижаму. Выглядываю в коридор и вижу, что на лестнице тьма кромешная.

Тристан, наверное, лежит там, внизу, на диване, и ждет, пока я приду и пожелаю ему спокойной ночи.

Не могу.

Не хочу, чтобы он видел меня такой. Я, кажется, настолько истончилась, что вот-вот сломаюсь.

А может быть, и действительно сломаюсь.

Выключаю свет, забираюсь в постель и смотрю в потолок, а слезы текут по лицу и заливаются в уши.

Я никогда в жизни не чувствовала себя такой виноватой. Я никогда не делала ничего такого, чтобы мучиться чувством вины. У меня случился какой-то личный кризис, но… утром будет легче. Утром всегда все легче.

Засыпай.

Дверь спальни открывается, и я зажмуриваюсь. Чувствую, как прогибается матрас.

– Эй, – шепчет Тристан. – А где мой поцелуй на ночь?

Ком в горле так огромен, что я не могу говорить. Только кривлюсь в темноте.

Пожалуйста, уйди.

Он наклоняется, чтобы поцеловать меня, и замирает.

– Ты плачешь.

– Нет, не плачу, – шепчу я сквозь слезы.

– Эй, – он щелкает выключателем и меняется в лице. – Малышка, что стряслось? – шепчет встревоженно.

Я изо всех сил сжимаю губы, потому что, чтобы я ни сказала, это будет бессмыслица. Даже для меня.

Он пытается заглянуть мне в глаза:

– Ну, что такое?

Я, стыдясь, мотаю головой.

– У меня просто эти дни… слишком много эмоций, – лгу я. – Извини. Ничего не случилось. Я иногда бываю такая вот…

Он ложится рядом со мной, притягивает к себе, крепко обнимает, и доброта его поступка срывает мою внутреннюю пружину. Я в слезах утыкаюсь лицом в его грудь.

– Тс-с, – бормочет он мне в волосы. – Ты в порядке, милая?

Ты же не такой! Перестань, мать твою, быть таким добрым!

– Да, – шепчу вслух.

Он, продолжая держать меня в объятиях, прикасается губами ко лбу.

Он такой теплый, и он здесь… и добрый… и чудесный… и он здесь.

– Мне не нравится, когда ты расстроена, – мурлычет он. – Решено, я остаюсь здесь, с тобой.

– Нет, Трис. Нельзя – дети…

– Я не оставлю тебя в таком расстроенном состоянии, – шепотом возражает он.

– Милый, я в порядке. Это просто повышенная эмоциональность. Гормоны. Иногда так ужасно быть женщиной! Увидимся утром? – с надеждой улыбаюсь я сквозь слезы.

Он убирает мне волосы со лба и смотрит на меня. Пристально. Между нами растет напряжение, и мне хочется как на духу выложить, почему я плачу.

Потому что думаю, что люблю Тристана и его тоже потеряю.

Он открывает было рот, словно хочет что-то сказать, но молчит.

Несказанные слова повисают между нами – обещание… чувство… проклятие.

– Спокойной ночи, Клэр.

Я тихо улыбаюсь сквозь слезы, провожу рукой по его щеке. Касаюсь пальцем отросшей щетины.

– Ты такой красивый мужчина, Тристан, – шепчу.

Он улыбается:

– Эти гормоны и впрямь сводят тебя с ума.

Я нервно хихикаю, и тогда он наклоняется и медленно целует меня. Чувство вины возвращается, и я в слезах крепко прижимаюсь к нему.

– Клэр, – он ищет мой взгляд. – Поговори со мной.