Выстрелы за окнами — не лучшая музыка.

Жюль Верн нервничал. Ему плохо работалось.

Он разуверился в пользе каких бы то ни было революций.

Возможно, он перечитывал в эти дни любимого Эдгара По. В «Гансе Пфаале» задолго до 1871 года Эдгар По писал: «Откровенно говоря, народ прямо помешался на политике. Но мы узнали теперь, к чему ведут пресловутая свобода, бесконечные речи, радикализм и тому подобные штуки. Людям, которые раньше являлись нашими лучшими клиентами, теперь некогда было подумать о нас, грешных…»

Онорина тоже не понимала происходящего.

«Сегодня утром, — писала она Этцелю, — Ваше милое письмо осчастливило нас. Может, оно вернет радость в наш дом. Вам ведь известно, что Жюль вот уже несколько месяцев как загрустил и сильно хандрит. Устает ли он от работы или она ему стала труднее даваться? Не знаю, но как-то он приуныл. И при этом, конечно, изливает на меня всю досаду, которую вызывает в нем эта злая хандра. Я замечаю, что он теперь вообще с трудом садится за работу. Сел, и тотчас вскакивает, жалуется… Что мне делать? Что говорить мужу? Я плачу и прихожу в отчаяние. Когда ему докучает и утомляет наша домашняя жизнь, он просто садится на свой корабль и уплывает в море, большей частью я даже не знаю — куда…»

И добавляла: «Вот вы, дорогой Этцель, изо всех сил стараетесь сделать из Жюля хорошего писателя, вот и я не оставляю надежд сделать из него вполне приличного мужа…»

Типография Этцеля, как и множество других предприятий, сочтенных эксплуататорскими, была закрыта. Вандомскую колонну снесли, на улицах слышалась иностранная речь — в Париж съезжались революционеры из других стран. Поляки — братья Домбровские и братья Околовичи; участники походов Джузеппе Гарибальди — А. Чиприани, Кастиони; русские социалисты — А.В. Корвин-Круковская, Елизавета Дмитриева (Томановская), Петр Лавров; венгры, бельгийцы, немцы. В дискуссиях на площадях и в залах схватывались бланкисты, прудонисты, бакунисты; марксисты обсуждали на улицах возможное будущее.

Самым странным образом патетика в этом революционном гимне Эжена Потье мешалась с будничными реалиями.

Парижская коммуна упразднила постоянную армию, заменив ее частями Национальной гвардии (декрет от 29 марта);

установила максимум жалованья государственным служащим, равный зарплате квалифицированного рабочего (декрет от 1 апреля);

отделила церковь от государства (декрет от 2 апреля).

Была ликвидирована полиция (ее функции возложили на резервные батальоны Национальной гвардии), а для управления Коммуной 29 марта были созданы специальные комиссии:

исполнительная,

военная,

продовольствия,

финансов,

юстиции,

общественной безопасности,

труда и промышленности,

общественных служб,

внешних сношений,

просвещения.

1 мая вместо Исполнительной комиссии начал работать Комитет общественного спасения, наделенный самыми широкими правами. Отменили задолженности граждан по квартплате. Люди могли совершенно безвозмездно забрать свои вещи, заложенные в ломбарде. В интересах трудящихся Комитет общественного спасения возложил уплату военной контрибуции Германии на фактических конкретных виновников войны — бывших депутатов Законодательного корпуса, на сенаторов и министров Второй империи. Были отменены работы в ночных пекарнях, введен рабочий контроль над любым производством. Священникам еще разрешали вести службы, но по вечерам все церкви превращались в своеобразные дома культуры.

Близкий друг Жюля Верна Паскаль Груссе входил теперь в Комиссию внешних сношений. «Гражданин депутат!» «Гражданин прохожий!» «Гражданин полицейский!» «Гражданин лавочник!» Обращение стало привычным. Надо было срочно завязывать отношения с иностранными посольствами. На сделанной Надаром фотографии Паскаль Груссе выглядит чрезмерно утомленным, в уголке рта зажата смятая папироса…

Но, как это ни странно, продолжала работать Французская академия.

Под звучание «Интернационала» обсуждались эффективное лечение холеры, природа электричества, принципы двигателя внутреннего сгорания, новый метод вычисления планетных орбит, состав метеоритного вещества…

Жизнь не останавливалась.

Подписанный 11 мая во Франкфурте-на-Майне мирный договор между Францией и Германией развязал руки версальцам.

писал молодой и злой поэт Артюр Рембо.

21 мая в столицу вошли войска Тьера.

Жюль Верн незадолго до этого вернулся в Париж.

Разгромленные дома, пустая площадь под колоннами Биржи.

Он еще и еще раз убеждался, что революции не приносят счастья.

Никакой издательской деятельности, пустые театры, закрыты художественные салоны. Придет ли опять время искусства и литературы? Не отвернутся ли теперь люди окончательно от романов, полотен, классической музыки? Неужели снова придется возвращаться на службу, в какую-нибудь биржевую контору?

Непрекращающиеся уличные бои усиливали смятение Жюля Верна.

Он осудил Коммуну. Он не мог ее принять, несмотря на то, что в ней активно были задействованы многие уважаемые им люди, не только Паскаль Груссе. Он тревожился за их судьбу. Коммунары ночами тайком уходили через немецкие позиции в Бельгию, Голландию, Испанию. Перестрелки вспыхивали то на площади Бастилии, то в Бельвиле, то на кладбище Пер-Лашез. На кладбище, кстати, удобно было отстреливаться из-за надгробий; в конце концов, стрельба мертвым не мешает.

28 мая пала последняя баррикада коммунаров на улице Рампоно.

Анархист Элизе Реклю был схвачен версальцами на улице с оружием в руках. Приговор гласил: пожизненная каторга. К счастью, Французское географическое общество успело возбудить ходатайство о помиловании знаменитого географа. Под этим ходатайством стояли подписи самых известных ученых, в том числе знаменитого Чарлза Дарвина.