– Вы, кажется, заодно с двором, – возразил муж прачки, презрительно и угрожающе смерив Шамфора глазами. – И, конечно, вы один из тех, которые бражничают в праздности и лени, в то время как трудящийся народ голодает и терпит нужду?

– Нет, добрый человек, – отвечал Шамфор, смеясь, – я тоже работаю, а если при этом не голодаю, то лишь потому, что желудок у меня будет похуже и поскромнее, чем у вас. Но я завидую вашему хорошему желудку и желаю вам наилучшего аппетита, потому что скоро, очень скоро, попомните меня, вы получите страшно много для пожирания…

Под натиском толпы друзья двигались далее, причем с большим трудом могли держаться вместе. Тут они встретили графа д’Антрэг. Гонимый встречною волной народной толпы, он упал прямо в объятия Мирабо, с величайшим изумлением узнав его.

– Принимаю это неожиданное объятие за точный ответ на мое письмо, посланное на днях вам в Лондон, граф Мирабо! – сказал вновь прибывший, приветствуя Мирабо и Шамфора дружеским рукопожатием.

– Письма вашего я не получил, так как мой отъезд благодаря хорошему известию был решен внезапно, – ответил Мирабо. – Я только что приехал, и вот мы уже встречаемся, едем оба на этом пенящемся коне народного волнения и сталкиваемся с вами? Что поделывает ваше сочинение о привилегиях, граф д’Антрэг? «Essai sur les privileges, par le Comte d’Entraigues».

– Сочинение, о котором я вам недавно писал, опять застряло, – ответил тот. – Буду, однако, продолжать его, как только соберу побольше материалов.

– В такой день, как сегодня, материалы скопляются с избытком! – заметил Шамфор. – Не сегодня ли именно тот день, когда французский народ жизнь бы отдал, чтобы видеть перед собой виновную королеву? Разве этим не уничтожаются уже всякие привилегии?

– Совершенно верно, – сказал граф д’Антрэг. – Сегодня многое для королевской власти и для так называемого привилегированного общества поставлено на карту. Но на этот раз двор сам сделал циническое нападение на всеми признанную привилегию. Кардинала, посвященного князя церкви, обязанного держать ответ лишь перед своими духовными судьями, он предал суду светского парламента как простого обвиняемого и арестанта. Парламент же, повинуясь своему врожденному чувству оппозиции против королевской власти, отомстив за кардинала, оправдав его и тем обратив наброшенное на королеву в этом темном деле подозрение в несомненную почти вину.

– Так что и в придворных кругах думают, что парламент выскажется в пользу кардинала? – спросил Мирабо.

– Королева сама должна быть страшно озабочена, – ответил на это граф д’Антрэг. – Сегодня ранехонько утром она прибыла сюда из Сен-Клу и призвала нескольких из господ членов парламента к себе в Тюильри. Там, говорят, происходило долгое совещание, в котором принимали также участие герцогиня Полиньяк и ее красивая ученая невестка. Вероятно, эти господа не устояли против неотразимой прелести королевы; но успеют ли они склонить в ее пользу своих остальных товарищей в парламенте, это еще весьма сомнительно. Быть может, оправдание кардинала последует теперь при меньшем большинстве голосов, чем можно было ожидать. Но оно последует.

В эту минуту от здания парламента раздалось страшно шумное ликование, повторяемое тысячами голосов.

– Как видно, приговор уже оглашен, – сказал Мирабо, указывая на новое движение, куда неудержимо и стремительно бросились со всех сторон толпы народа.

Пригнанные толпой к самому парламентскому дворцу, друзья убедились, что приговор уже состоялся. Столпившаяся здесь публика, первая получившая известие из зала суда, передавала один другому подробности состоявшегося приговора, сопровождая их то новыми радостными кликами, то критическими и язвительными замечаниями и всевозможными нравоучениями. Крики: «Да здравствует кардинал Роган! Суд признал его невиновность!» скоро заглушили собою всякий иной возглас. Примешивались сюда, однако, восклицания, с которыми оскорбительным образом смешивалось имя королевы, сопровождаемое выражениями ненависти и проклятиями, делавшимися все громче и свирепее.

Подробности, передаваемые в народе и подтвержденные известными лицами из зала суда, были таковы: кардинал принц де Роган был оправдан большинством в три голоса во всех возведенных на него обвинениях. Настоящую же обманщицу, графиню Ламотт-Валуа, верховный суд, не вдаваясь в подробности, в чьих руках она могла быть орудием, приговорил к публичному телесному наказанию, клеймению и пожизненному заточению. Граф Калиостро был вполне оправдан. Остальных лиц, замешанных в процессе, постигла меньшая или большая кара.

– Да здравствует парижский парламент! – раздалось в одной кучке народа, с наибольшим оживлением занимавшейся исходом дела.

– Радость делает народ довольным, и он желает здравствовать даже парижскому парламенту! – шепнул Шамфор на ухо графу д’Антрэг. – Будь этот старый парламент немного получше, мы бы охотно пожелали ему долгой жизни. Не потребует ли, однако, скоро этот, охрипший от крика милый народ другого состава представителей своих прав и требований? Этот же старый парламент Людовику XVI следовало оставить спать вечным мертвым сном! Давно бы он должен был созвать генеральные чины. Было бы лучше и для него самого, и для Франции, которая с благодарностью признала бы тогда его честное сердце.

– Это правда, уже сегодня слышно, как дрожит балдахин над троном Франции! – сказал Мирабо, высоко подняв голову и окидывая всю площадь с движущимся на ней народом своим глубокомысленным орлиным взглядом. – Но за что же презирать нам этот старый парламент, когда он опять сегодня заслужил свои шпоры против королевской власти? И, действительно, он храбро сражался и бил чуть не прикладами. Разве присуждение Ламотт-Валуа к самому обесчещивающему и позорному наказанию преступников не направлено в конце концов против французского королевского дома? Последний отпрыск великой королевской династии Валуа, которому присуждены розги и клеймение, что это за поразительная демонстрация против всех поклонников французской королевской крови!

Теперь перед входом в здание парламента толпа разделилась, чтобы пропустить закрытый экипаж, выехавший и подвигавшийся сначала медленно, а затем, тогда толпы народа это дозволили, быстро направившийся по улице, ведшей в Бастилию. В экипаже сидели кардинал принц де Роган и граф Калиостро. Среди парижской толпы распространился слух, что оба обвиненных, хотя и оправданы судом, но, по особому повелению королевы, должны быть вновь отвезены в тюрьму и освобождены лишь на следующий день.

Граф д’Антрэг подтвердил слышанное им в придворных кругах, что королева, движимая своей ненавистью к кардиналу, действительно издала такое повеление, желая нанести еще это последнее оскорбление человеку, которому она приписывала самое унизительное и печальное событие в своей жизни. Марии-Антуанетте удалось на случай оправдания заранее устроить это, в чем, по-видимому, и явно, и тайно преданные ей члены парламента оказали содействие. Однако в своем страстном возбуждении королева не подумала о том, что она лишь усилит публичный триумф кардинала.

Это обнаружилось при первом же движении экипажа по площади, когда толпа, сопровождая его громкими приветственными кликами, выстроилась, будто торжественный кортеж, который должен был сопровождать карету до самой Бастилии.