С одной стороны кареты можно было видеть кардинала, высовывавшегося временами из окна, чтобы знаками и поклонами выразить народу свою благодарность за неумолкаемые восклицания. Он был в полном облачении духовного сана, но только в одежде фиолетового цвета, то есть цвета траура. Грудь его была украшена всеми орденами. Но бледное, хотя и сиявшее великой радостью, лицо его носило еще следы перенесенного потрясения и душевной муки.

– Дело могло, однако, весьма плохо кончиться для красивого принца Луи, – заметил Шамфор в то время, как экипаж проезжал мимо них. – Королева, как видно, почти достигла своей цели перед господами членами парламента, так как оправдание состоялось лишь большинством в три голоса. А теперь усадили его в один экипаж с этим графом Калиостро; кардинала вместе с фигляром отправляют в Бастилию, вместо того чтобы тотчас освободить, торжественно признав его невиновность. И посмотрите, как друг Калиостро умеет воспользоваться преимуществом своего положения. Он старается еще превзойти своего коллегу-кардинала пафосом и достоинством, раскланиваясь из другого окна кареты с важностью торжествующего пророка, как если б народ чествовал и его. Со своей вечной таинственной улыбкой он милостиво помахивает шляпой с пером, как бы считая нужным особо благодарить народ за его приветствия. И ведь имел же он смелость предстать даже перед верховным судом парламента в своем костюме колдуна!

– Так это он, этот всему миру известный чародей Калиостро! – сказал Мирабо, внимательно приглядываясь к высунувшемуся в окно кареты волшебнику. – Вижу, Генриетта, что в твоем прелестном письме об обеде с духами ты так хорошо изобразила эту удивительную персону, что по одному твоему описанию я бы узнал ее. Вид этого человека подтверждает мое о нем мнение. Каждая черта его лица, каждое движение выдают его как орудие иезуитов. Глаза, точно мышеловки, то поднимаются, то опускаются, а что они поймают при этом, то за хороший подарок отдают святой римской церкви.

– Он мог бы, однако, сделать несколько больше для своего ученика, Людовика Рогана, – заметил Шамфор в ту минуту, как карета медленно проезжала мимо, сопровождаемая ликующим народом. – С помощью своих чар он устраивал кардиналу ложе со всеми царицами древнего и нового мира, но не сумел отвратить от него ненависти прекрасной королевы Марии-Антуанетты. К чему доброму кардиналу то, что Клеопатра и Семирамида так часто осчастливливали его в таинственные ночи? Мария-Антуанетта пренебрегла пятидесятилетним любовником, и этим все сказано. На месте Калиостро я бы таки влил бедному прелату несколько капель жизненного элексира молодости и думаю, что это бы ему помогло немного у Марии-Антуанетты.

Издали доносились теперь ликующие народные клики, сопровождавшие карету по всем улицам до самых ворот Бастилии. Здесь народ не расходился до тех пор, пока кардинал в последний раз не высунул рук для благословения толпы и пока опять не захлопнулись за ним двери тюрьмы.

Мирабо и Генриетта поспешно направились к своему экипажу, распрощавшись с Шамфором и д’Антрэгом и приняв от последнего приглашение на завтра к обеду.

Генриетта уже затосковала по маленькому Коко и, лишь только завидела экипаж, поспешно пошла вперед, чтобы поскорее успокоиться насчет своего любимца. Экипаж домчал их быстро по освободившимся теперь улицам до их нового жилища, нанятого госпожой Нэра на улице Вожирар и заботливо ею устроенного.

Уже несколько недель как Мирабо находился в Париже, куда он прибыл с намерением закончить большой историко-политический труд, которым надеялся обратить на себя внимание министерства и стяжать подобающее ему положение.

Сперва при его мучительном неспокойствии и нерешительности он намеревался отправиться в родной Прованс, в покинутый его семьей замок Мирабо и там, в тиши уединения, предаться своей работе. Там, думал он, будет ему достаточно средств к жизни из выплачиваемой ему, наконец, по дружескому соглашению с отцом, маленькой пенсии из фамильного состояния. Но сначала осуществлению этого плана помешала довольно продолжительная и опасная болезнь маленького Коко, а затем он завязал в Париже некоторые знакомства, имевшие, казалось ему, значение для его деятельности и планов.

Генриетта сидела у постели больного мальчика, за которым без отдыха уже несколько дней усердно и озабоченно ухаживала. Мирабо все это время казался ей очень занятым и рассеянным, проводя большую часть дня вне дома и возвращаясь к ней поздно, иногда лишь под утро.

Когда и сегодня, после короткого, хотя и сердечного, разговора он хотел оставить ее, едва находя время поцеловать горячий лобик маленького Коко, Генриетта обратилась к своему другу с почти нескрываемой обидой в голосе:

– Мы оба едва ли существуем теперь для тебя, Мирабо? Целыми днями оставляешь ты нас одних. Я почти не слышу твоего голоса, без которого весь день для меня беззвучен и печален. Если я еще долго буду лишена твоего присутствия, то впаду в уныние и буду очень несчастна.

– Дорогое дитя мое, имей ко мне немного снисхождения и терпения, – отвечал Мирабо, поднося ее руки к своим губам. – Я действительно попал в новый водоворот занятий и знакомств, гоняющих меня туда-сюда, но ты ведь знаешь, что единственное настоящее счастье для меня состоит лишь в наслаждении твоей близостью, когда я могу держать вот так, в руках, твою прекрасную белокурую головку.

– Не ты в этом главный виновник, – возразила Генриетта, глядя на него с нежно надутым личиком. – Все бы, конечно, пошло опять хорошо у нас, если бы не приехал в Париж этот Клавьер, завладевший тобою всецело. Не знаю отчего, но еще в Лондоне, как только он входил в нашу комнату, я начинала тревожиться и тайно дрожать перед ним. Теперь это чувство стало для меня ясно, потому что с тех пор как он здесь, ты уходишь и живешь только с ним. Он, пожалуй, и совсем отвлечет тебя от нас, Мирабо!

– Нет, нет, мое доброе дитя! – воскликнул Мирабо с живостью, но вместе с тем торопливо берясь за шляпу. – Никакой Клавьер, ни ангел, ни дьявол не отвлекут меня от моей милой графини Иетт-Ли. Мы скованы вместе сердцем и душой. Однако уверяю тебя, мой приятель Клавьер вполне заслуживает и твоего доверия. Он сильная, возбуждающая натура, и с тех пор как мы здесь, в Париже, опять встретились, весь мой кругозор бесконечно расширился. Я ему очень многим обязан; с ним я вступил на новый путь, на котором достигну однажды блестящим образом всех своих целей.

– У Клавьера недоброе лицо, – тихо возразила Генриетта, опустив глаза. – Его всего дергает, а когда глаза загораются злобным огнем, я поддаюсь своим старым монастырским привычкам и тайно осеняю себя крестом. От знакомства с ним мы еще не стали счастливее и, – прибавила она, покраснев и едва слышно, – богаче тоже не стали!

– Как «не стали богаче»? – возразил Мирабо с горячностью, вновь кладя свою шляпу на стол и вынимая из ящика бюро маленькую шкатулку, наполненную сверкавшими золотыми монетами. – Посмотри, пусть твой взор погрузится в этот золотой поток. Знаешь ли ты, что это за деньги, в несколько недель вдесятеро увеличившиеся в моих руках благодаря советам нашего женевского друга?