– Я и Александра Веретьева тоже знаю достаточно хорошо, – сухо сообщил безликий. – И теперь понимаю, откуда растут ноги у этой истории. Ну надо же, а когда вас брали в разработку, то были уверены, что за вами никого нет.

– Ошиблись, бывает, – философски сообщил Александр. – Но во избежание повторных ошибок учти, голубчик, что я тебя хорошо разглядел и очень хорошо запомнил. А если ты меня хорошо знаешь, то, наверное, понимаешь, какие неприятности могут вытекать из этого факта лично для тебя, если я вдруг, даже по ошибке, решу, что что-то не так.

– Я уже сообщил Ирине Сергеевне, что все претензии в ее адрес сняты. Ее больше никто не побеспокоит. Ну, то есть пока вы в ней заинтересованы.

Ирина дернулась.

– Это означает, что ей больше никогда не будет ничего угрожать, – с угрожающей любезностью в голосе сообщил Александр. – А сейчас проваливай. Я позвоню Феодосию и подтвержу, что ты выполнил данное тебе поручение.

Снова заработал мотор, «Субару» рванула с места и очень быстро скрылась вдали сельской улицы.

– Поехали домой? – спросил Веретьев буднично. – Я уже завершил все свои дела. А ты?

– И я, – радостно сказала Ирина, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. – Здесь у меня дел никаких нет. А вот сегодняшней ночью меня ждет одно очень важное и ответственное дело. И тебя тоже.

По его слегка помутившемуся взору Ирина видела, что он правильно понял, о чем она говорит.

* * *

Ветви сирени били в стекло. Разросшийся куст рос прямо под окном и наполовину закрывал его, нетерпеливо стучал, когда его особенно донимали порывы ветра. Сегодняшняя ночь была как раз ветреной, по прогнозу завтра обещали дождь, а вместе с ним и спад аномальной жары, возврат к климатической норме их региона – плюс восемнадцать. Уходящего жара, которым, казалось, дышала земля, Веретьеву было немного жаль.

Когда-то давно он очень любил лето. На каникулы его отправляли к бабушке, в такую же точно русскую глубинку, как эта. Его отец был младшим ребенком в семье, в которой воспитывалось еще шесть сорванцов, и бабушкин дом всегда был полон внуков, которые гроздью свешивали головенки с хорошо протопленной печки, на которую бабушка загоняла их после рыбалки, когда они приходили промокшие до нитки и продрогшие до костей.

Странно, но они никогда не простужались, даже если сидели в холодной воде до посинения и возвращались со стучащими зубами. Теплая печка лечила все. А может, лучшим лекарством было парное, теплое еще молоко, от которого пахло клевером. Или бабушкины руки, с шершавыми, заскорузлыми, грубыми пальцами с выступающими косточками, ласковее которых, казалось, нет ничего на свете.

Папа был самым младшим, а значит, и Сашка Веретьев тоже, и бабушки не стало, когда он был еще совсем маленьким. Лет восьми-девяти от силы. Его по инерции еще отправляли в деревню на лето, вот только без бабушки она утратила все свое очарование. Казалось, даже молоко теперь пахло не цветами, а навозом. И печку летом никто не топил, предпочитая готовить на газовой плите, которая стояла в коридоре. И по головам детей никто не гладил, потому что тетке было совсем не до этого. Накормить и обстирать всю ораву – это не ковер в городской квартире пропылесосить, как она говорила Сашкиному отцу, пеняя на то, что на нее опять повесили всех детей.

Из-за этих постоянных попреков Веретьеву-младшему даже в деревню ехать не хотелось. Нет, конечно, там было классно. И ночная рыбалка, и охота на раков, и печенная в костре картошка, и страшилки, которые так сладко рассказывать друг другу, сидя на окраине деревенского кладбища. И друзья. Но бабушки не было, и ее ласки тоже, а теткины попреки были. И очень скоро ездить в деревню Веретьев перестал.

Тепло печки, запах молока и бабушкины руки, так же как и жар, поднимающийся от растрескавшейся сухой земли, нагретой на солнце, он почему-то больше никогда не вспоминал. Жадные трещины, всплывающие в памяти, всегда были связаны лишь с войной, на которой ему довелось побывать. От них пахло не летом и солнцем, не прибитой пылью, а кровью, жаждой, потом и потерей. С той поры Веретьев никогда не любил жару, слишком очевидно напоминающую о его военной жизни. От жары он укрывался в прохладе лесов, увлекшись поисковым движением. И вот спустя столько лет вдруг получал наслаждение от давно забытой и вновь нахлынувшей на него прелести деревенского лета. Жаль, если пойдут затяжные дожди. Оказывается, он любит жару.

В своем теле сейчас он тоже ощущал ровный, давно забытый жар еще не до конца схлынувшей страсти. Источник этого жара сейчас тихо спал, пристроив медовую голову у Веретьева на плече. Было что-то символичное в том, что их первый раз случился не в постели, а на деревенском сеновале. Они поднялись туда, убедившись, что Ванечка спит, и, как оказалось, совершенно правильно сделали, потому что иначе они совершенно точно разбудили бы ребенка.

Веретьев стонал и рычал, будучи не в силах сдерживаться. Его пальцы тискали, мяли, гладили, сжимали, исследовали совершенное Иринино тело, открывавшееся ему как новая земля первооткрывателю. Он шел по этой земле, стараясь проявлять осторожность и сдерживать обуревающее его бешеное любопытство, и не мог, ускоряя ритм шагов, торопясь узнать, что скрывается за следующим поворотом.

Ирина охотно подставляла его пальцам то плечо, то впадинку шеи, то изведенное стоном узкое длинное горло, то крошечные, очень нежные уши, то лодыжку, то округлые хрупкие позвонки на совершенной узкой спине. Ямочки внизу этой спины привели его в такой экстаз, что он чудом удержался, чтобы не укусить оказавшуюся в его полном распоряжении округлую попку.

Под его пальцами, жадными, ищущими, требовательными, оставались красные следы, и он вдруг испугался, что завтра Ирина окажется вся в синяках. Мысль, что он делает ей больно, казалась непереносимой, и он снова зарычал, теперь уже от огорчения, и ослабил железную хватку, но она тут же извернулась, вернула его руки на место и тут же сама кинулась на него, укусив-таки за плечо. Ну надо же, оказывается, она чувствует то же самое.

Когда первая волна безумия спала, Веретьев откинулся, тяжело дыша, на спину, притянул Ирину к себе, заглянул в глаза, а показалось, в самую душу.

– Я даже представить себе не мог, что ты такая. Выглядишь скромницей.

– Я тоже не могла себе этого представить, – согласилась Ирина, чем-то очень довольная. – Меня никогда особо не привлекала физическая сторона отношений. Мне казалось, что это просто некая условность, которую нужно соблюсти, если тебе дорог человек. Надо же, нужно было дожить до тридцати двух лет, чтобы вдруг понять, что это не так.

Она глупо хихикнула.

– Твой муж, он что, был больной? – аккуратно поинтересовался Веретьев, вообще-то обещавший сам себе, что никогда-никогда не будет спрашивать у нее про мужа.

– Почему больной? – удивилась она. – Здоровый. Только ленивый. У Димочки была всего одна страсть – игра. Все остальное он делал просто по обязанности. Потому что организму для того, чтобы жить, нужно отправлять некоторые физиологические потребности. Есть, пить, спать, ходить в туалет, заниматься сексом. Вот ты знаешь людей, которые со страстью относятся к еде? Или к работе? Или к поисковому движению? А у моего мужа все уходило в игру.