Так они переругивались минут пять. Мы стояли как истуканы, боясь дышать и ожидая, чем закончится этот дипломатический раут — дракой или мирным договором. Наконец, Сафар вернулся к нам, лицо непроницаемое.

— Говорят — можем валить на все четыре стороны. Они нас не тронут и не выдадут. Не хотят кровь проливать неизвестно за что.

Он снова повернулся к казакам, и тут началось самое интересное. Они заговорили оживленнее, тыча руками в разные стороны, явно объясняя Сафару дорогу или местные сплетни. Тот с умным видом кивал, иногда вставляя свои комментарии. Прямо совет старейшин!

— Что он сказал, Сафар? — не вытерпел я.

— Подсказал идти туда. — Сафар махнул рукой куда-то на юго-запад. — Дня через три пути, говорит, будет деревня русских. Кержаки. Мельница у них там, амбары… Может, и харчами разживемся. Ну, или по мордам получим — тут как повезет.

Мы молча разошлись с якутами. Слов не было, да и не требовались они. Сафар даже пожал руку их старшему, который неожиданно оскалился в подобии улыбки и махнул на прощанье.

Тут только я разглядел Захара. Старик выглядел хреново — бледный, как смерть, еле на ногах стоял.

— Как ты? Ноги как? Доковыляешь?

— Нормально, — просипел он. — Два пальца того… отмерзли.

— И чего? Почернели? — похолодел я. Гангрена в тайге — это верный билет на тот свет.

— Нет. Сафар оттяпал. Чик — и готово. Да, Сафар?

Башкир молча выразительно покрутил в руках свой острый нож и спрятал его за пояс. Хирургия по-таежному. Хорошо хоть не всю ногу отнял.

Или голову.

Два дня мы перли по руслу замерзшей реки, подгоняемые в спину ледяным ветром, который норовил залезть под тулуп и отморозить остатки мужества. Лед под ногами трещал так, будто сама река стонала, но держал — толстый, зараза.

На третий день наши носы, отвыкшие от ароматов цивилизации, учуяли запах дыма. Вскоре показалась и сама деревня — десяток крепких изб, заборы, сараи — кержацкое гнездо на краю света. Собаки тут же подняли яростный лай. Заваленные снегом избы стояли суровые и неприветливые. Чужак здесь хуже чумы.

Первых жителей мы встретили у колодца — двух баб, закутанных так, что одни глаза торчали. Увидев нашу живописную компанию и с оружием, они застыли. Потом одна дико взвизгнула:

— Ой, батюшки! Варнаки! Убивцы! Режут! — И, бросив ведро, припустила к избам, голося на всю деревню. — Спасайте! Ратуйте, православные! Сильничают!

Другая же просто впала в ступор — стояла столбом и хлопала глазами, видимо, решая, в какую сторону падать в обморок.

— Куда ж вы, красавицы? — выступив вперед, елейным голосом затянул Софрон, прирожденный дипломат и соблазнитель. — Да мы ж люди мирные, промысловики! Шли мимо, замерзли! Пустите погреться! А может, и торг какой устроим…

Но было поздно. Из изб уже неслись мужики — кто с вилами, кто с топором, а один даже с допотопным кремневым ружьем. Все суровые, бородатые, решительные. Дело явно пахло керосином, вернее, хорошей дракой с применением сельхозинвентаря. Сафар напрягся, рука легла на топор. Изя, как обычно в критической ситуации, попытался слиться с пейзажем, отходя в сторонку. Кержаки нас окружали.

— Вы, робяты, валили бы отседова подобру-поздорову, — пробасил самый авторитетный на вид седобородый старик, видимо, местный староста. — А то у нас с вашим братом, с варнаками, разговор короткий!

Толпа угрожающе загудела, мужики сжимали топоры и вилы.

— Щас мы вас поленом-то окрестим!

— Неча тут шастать, нехристи!

— А ну, вертайся в лес, откуда пришел, пока цел!

— Да что вы, отцы родные! Миленькие! — не растерялся Софрон, снова влезая вперед. — Да вы не беспокойтеся! Мы люди тихие! А этот вот, — он ткнул пальцем в Фомича, — он вообще блаженный! Юродивый! Из расконвоированных! Он и мухи не обидит — только и знает, что про нерчинский завод свой бормочет да ходит под себя иной раз от слабости ума! Безобидный совсем!

От такой наглой лжи мы не выдержали и прыснули смехом. Фомич побагровел от ярости, но мы ржали в голос — нервы, натянутые до предела, наконец сдали.

Кержаки, услышав наш дружный гогот, тоже как-то растерялись, а потом и сами заулыбались. Напряжение спало. Начались шутки в адрес перепуганных баб.

— Чего надо-то? — пробасил староста.

— Да переночевать бы где да погреться, — сказал я. — Мы люди смирные, промысловые. Идем своей дорогой. Дайте приют на ночь — может, и торг какой устроим.

— Да где вас всех разместить? В амбаре если только?

— Помилуйте, отцы! Замерзнем же там! — выдал я. — Вы ж православные! Как можно с братом по вере этак-то поступать?

— Прохор Емельяныч, мож, в баню их пустишь? — обратился кто-то из толпы к самому здоровому и хмурому мужику с черной бородой лопатой.

— А на кой они мне в бане? Вшей только напустят! — недружелюбно буркнул Прохор.

— Дак промысловики же! Может, купят у тебя чего? Потолкуешь!

Услышав про баню, я чуть не застонал от предвкушения. Горячий пар! Веник! Эх!

— Ежели кайло да заступ отдадим — пустишь в баню помыться да переночевать? — напрямую спросил я Прохора. Тот смерил меня взглядом из-под насупленных бровей.

— Кайло да заступ… Казенные, небось? Тьфу, а не товар!

— Да нам бы только вшей прожарить да кости распарить! — униженно зачастил Софрон. — Ну уважь, хозяин! Ради Христа! А инструмент завсегда в хозяйстве пригодится!

Прохор пожевал губами, прикидывая что-то. Потом махнул рукой.

— А, с вами! Ладно! Попаритесь, переночуете. Дров не жалко, тайга вон она. Тока утром чтоб духу вашего тут не было!

— Всенепременно! Будьте спокойны! — обрадовались мы и, взвалив кули, поплелись за Прохором к его добротному, крепкому двору.

Баня у кержака оказалась — мое почтение! Сруб из толстенных бревен, окошко с резными наличниками. Внутри еще держался жар. Мы, недолго думая, полезли париться. Правда, двоим пришлось постоянно стоять «на часах» — кто знает, что у этого Прохора на уме?

Я встал на караул сразу после бани: взяв тяжеленное ружье, пристроился у поленницы, изображая грозного часового и разглядывая хозяйский двор. Взгляд зацепился за конюшню и несколько крепких розвальней под навесом. Эх, сани бы нам! Хотя бы одни! Тащить весь скарб на себе — то еще удовольствие!

Тут из бани вышел распаренный Левицкий. Брезгливость его по отношению