у нас три ружья, два подсумка с бумажными самодельными патронами, два солдатских тесака, три штыка. Итого — шестьдесят восемь выстрелов. Неплохо! Конечно, с арсеналом солдат на прииске это никак не сравнимо, но все же собственные стволы внушали спокойствие и уверенность. И так-то под шум ветра, под вторящий ветру отдаленный волчий вой мы уснули, слушая шелест падающего на нас снега.

На второй день было морозно и солнечно. Мы достали и надели на глаза «куляры» — маски из бересты с узкими прорезями, в солнечный день защищающие глаза от ожогов и «снежной слепоты». Увы, уже через час эти берестяные штуки сыграли с нами злую шутку: не заметив, что творится у него под ногами, Захар провалился в промоину, откуда его едва вытащили. Первое время он вроде бы шел ходко, затем стал отставать.

— Ты как? — спросил я его на привале.

— Ноги как кипятком обожгло, а теперь они застыли!

— Ну-ка, покажи!

Беглый осмотр дал понять, что Захару надо остановиться, развести костер, высушить пимы и согреть ноги. Я видел, как он смотрел на нас, когда понял, что дальше уже не дойдет. Сняв с плешивой головы шапку, Захар перекрестился, сказал:

— Идите… Я тут останусь. Я тайгу знаю, даст Бог, выберусь!

— Слушай, это не дело — одному-то оставаться! Давай уж мы все подождем, пока ты обсушишься — заодно и отдохнем!

— Нет, ребяты, вам надо идтить! За нами уж, наверное, казаков выслали — как бы не настигли они вас. Ладно если одного меня запорют… А вам-то зачем страдать?

— Ну как же мы тебя оставим? С казаками — тут уж как Бог даст: может, поймают, может, нет, а ну как на тебя лютый зверь набредет? Сколько раз мы уже видели волчьи следы? А ну как медведь-шатун выйдет, как, помнишь, под Тобольском-то было? — нахмурившись, произнес Чурис.

— Я с ним останусь! — вдруг произнес Сафар. — Только топор возьму. И сухарей нам оставьте!

— Ладно, если что, идите по нашим следам. Небось налегке-то и нагоните! — тяжко кивнул я.

Мы ушли, а Захар с башкиром остались. Никто не жаловался и не плакал. Не до того было.

На ночь мы устроили лежку у корней старой поваленной лиственницы. На следующий день ударил мороз. Давно не сушенная одежда заледенела, стояла колом. Вековые кедры буквально звенели от мороза, воздух колол, будто северные колдуньи иголками шили нашу кожу. Снег хрустел так, что казалось — это сама земля жалуется, стонет под нами.

В тайге было тихо, но мы знали: наверняка преследование шло. Да и не одни мы драпанули: еще и во втором остроге бунт. Все на ушах стоят от такого! Под вечер нам показалось, что где-то вдали раздался выстрел. Была ли это погоня, или просто морозный воздух донес звуки чьей-то охоты на белку — так и осталось неизвестно.

На пятый день мы вышли к странному месту: как будто широкая поляна распахнулась перед нами. Лес вдруг отступил, открыв просторную ложбину. Мы не сразу поняли, что попали в долину реки.

— Так, робяты, — насторожился многоопытный Фомич, — место открытое, надобно нам поспешать, а то и ветром продует, и глаз чужой может зацепить!

И, зараза, как в воду глядел! Не прошли мы и ста шагов, как послышался стук копыт, и из-за пригорка вынырнули три всадника в якутского кроя тулупах. К седлам приторочены ружья. На головах — меховые шапки с черной оторочкой. Лошадки приземистые, мохнатые — местная низкорослая порода. Другие тут не выживают…

— Якуты, — с отчаянием в голосе прошептал Фомич. — Якутский казачий полк. Разъезд! С казачьей станицы или с зимовья!

Мы замерли. Изя хотел было бежать, но я удержал его, зацепив за рукав. Поздно…

Один из якутов подъехал к нам вплотную. Плоское узкоглазое лицо его показалось мне мрачным, но без признаков страха или гнева. Под тулупом я явственно различил казачий мундир. Размахивая ногайкой в левой руке, всадник быстро, не по-русски, заговорил. Слушая его, я мог лишь развести руками: никто из нас этой тарабарщины не понимал.

— Господин урядник, — униженно кланяясь, вышел вперед Фомич. — Не извольте гневаться. Мы золотоискатели! Позвольте нам идти!

Якут, услышав это, вперился глазами в следы клейма на лице Фомича и помрачнел еще больше. Его товарищи быстро переглянулись, и руки их потянулись к рукоятям сабель.

Черт… Что делать-то? Даже если мы одолеем их сейчас в схватке, наши ружья со штыками — это все-таки не шутка, кто-то из наших погибнет, кто-то будет ранен, а самое главное — этого разъезда ведь хватятся, отправят на поиски новые казачьи отряды…

Софрон напрягся, поглаживая ладонью ружейный приклад, затем будто невзначай скинул рукавицу — чтобы в случае чего быстрее открыть огонь.

Напряжение нарастало. Нас больше, но мы пешие, а якуты на конях. Откровенно говоря, я был удивлен их миролюбием: скорее, можно было бы ожидать, что они сразу набросятся на нас. Но сейчас дело шло к схватке, и наши шансы в ней были совсем не бесспорны.

Якуты беспокойно переглядывались. Один как будто невзначай отъехал чуть в сторону, как будто перерезая нам путь в лес. Изя страшно побледнел, нащупывая что-то за пазухой, моя рука невольно легла на обух заткнутого на пояс топора. Сейчас начнется… Сейчас… Сейчас!

Внезапно Софрон вскинул ружье, выцеливая унтера.

— Таҥнары! Мин эйигин өлөрүөм! — взмахнув нагайкой, диким голосом закричал якут, которого я принял за рядового казака. Урядник красноречиво положил руку на рукоять сабли, с мерзким визгом вынимая ее из ножен.

Глава 20

Глава 20

Напряжение, разлитое в воздухе, вот-вот готово было разразиться бойней. Еще секунда — и начнется кровавая баня на якутский манер. Наши три ружья против их сабель, нагаек — шансы, прямо сказать, так себе. А они еще и верхом.

Вдруг сзади послышался хруст снега. Оглянувшись, я чуть не охренел от изумления: к нам сквозь сугробы, отдуваясь, как паровозы, торопливо продирались уже мысленно похороненные нами Сафар и Захар. Явились, не запылились!

— Погоди, не стреляй, — произнес башкир, тяжело дыша. — Я с ними… попробую… потолковать!

Он шагнул вперед, картинно сложил руки ладонями вверх, видимо, жест означал «я мирный, не бейте сильно», и залопотал что-то на своем птичьем языке. Речь его лилась странно — напевно, с присвистом, будто шаман камлал. Главный якут или кто он там, слушал, хмурясь, потом кивнул и