Начали с малого. Слушали толки каторжан, подсчитывали смены караула. Запоминали, кто где дежурит, у кого есть слабина. Один солдат, новобранец из Тамбова, вечно стоявший на часах у амбаров, шибко тосковал по дому. Фомич с ним заговорил про лето, про реку Цну, а бывший солдат Софрон — про нелегкую долю служивого. Скоро мы поняли: душа у парня мягкая.

— Не пойдет с нами, но в нужный час может отвернуться, — приговорил Фомич.

Отлично. Это уже немало!

Другим делом было устроить волнения, что смогли бы отвлечь внимание надзирателей и конвоиров. Из барака в барак пошла молва: готовится буча. Слух этот пожаром пробежал. Мы разговаривали тихонько, аккуратно, намеками, с теми, кто здесь надолго и кому доставалось от администрации, с тем, кто с ней не связан. Захар и Фомич шныряли среди людей, толковали и уговаривались, убеждали, обещали…

Уже вскоре разговоры эти дали свои плоды. Порой приходили и те, кого мы не звали.

Наш башкир, Сафар, ловко прятал хлеб, под одним из камней вырыв тайник. Захар тайком изготовил снегоступы — без них по заснеженной тайге и версты не пройти. Изе Шнеерсону было сказано избавиться от всего тяжелого товара, закупив поболее продовольствия, и быть наготове. Он, понятное дело, вволю постонал про договоренности и гешефты, но после успокоился.

Владимир Левицкий, пристроенный писарем в конторе, по моей просьбе спер там осьмушку бумаги и нацарапал план — схематичный, примитивный, но с главными пунктами: где застава, где просека, казачий разъезд.

Я решил, что пора поговорить с ним начистоту. Снова пришлось умаслить охранника, чтобы попасть в его каморку.

Левицкий встретил меня настороженно. После бунта и расстрела атмосфера на прииске была тяжелая.

— Серж? Опять вы? Что-то срочное? — спросил он, отрываясь от бумаг.

— Можно и так сказать, Владимир Сергеевич. И важное, — сказал я, понизив голос. — Мы уходим. Готовим побег.

Он побледнел.

— Побег? Сейчас? Зимой? Вы с ума сошли! Это верная смерть!

— А оставаться здесь не смерть? — усмехнулся я. — Вам сидеть пятнадцать лет. Пятнадцать лет на Каре! Вы верите, что доживете?

Он молчал, глядя в стол. Его руки слегка дрожали.

— Здесь нет будущего, Владимир Сергеевич. Ни для меня, ни для вас. Мы готовим бунт, чтобы прикрыть побег. У нас есть план, кое-какие припасы. Шанс маленький, но он есть. Оставаться здесь — шансов нет.

— Но… куда бежать? Как? Я… я не приспособлен к тайге, к лишениям… — Голос его дрогнул.

— Никто не приспособлен. Но лучше умереть свободным в тайге, чем рабом на руднике. С нами Сафар — он знает лес. Фомич и Захар — опытные бродяги. И другие. Вместе мы справимся. Или погибнем вместе. Мы предлагаем вам идти с нами. Бросать вас здесь… не по-людски как-то.

Левицкий долго молчал, обхватив голову руками. Я видел борьбу в его глазах — страх, отчаяние, но и проблеск какой-то безумной надежды. Он был дворянин, привыкший к другой жизни, но каторга и его ломала, напрочь стирая сословные границы.

— Это… безумие, — наконец прошептал он.

— Возможно. Но это единственный выход, — твердо сказал я. — Решайте. Времени мало. Если идете — будьте готовы. Если нет… что ж, прощайте.

Он поднял на меня глаза. В них была решимость, смешанная со страхом.

— Я… я не знаю… Вы правы, здесь… здесь — смерть. Но и там…

— Там есть шанс, пополам на пополам. Здесь — точно, — отрезал я. — Мы уходим, как только представится случай. Дайте знать, если вы с нами.

Я вышел, оставив его одного со своими мыслями. Не был уверен, согласится ли он. Слишком велик риск, слишком чужд ему этот мир насилия и отчаянной борьбы за жизнь. Но я должен был предложить.

На следующий день он сам подошел ко мне и шепнул:

— Прииски охраняет Восточно-Сибирский линейный батальон и сотня Верхнеудинского казачьего полка. Если от солдат уйдете, казаки уже не страшны. Снег глубокий, кони по нему никак не пройдут. Да и вообще, вернее всего, нас никто не будет искать. Решат, и так в тайге замерзнете!

В один из вечеров, сидя у стены, я заметил, как смотрит на нас Осип Гринько — бывший писарь, а ныне лизоблюд надсмотрщика. Глаза у него юркие, суетливые, и вечно улыбается — противно, как хорек.

— За ним смотреть надо, — прошептал Захар. — Трется с надзирателями и всегда сытый ходит, ажно рожа лосниться. Причиндал![1]

Так пришлось думать и о стукаче. Захар взял это на себя.

План вырисовывался. Жестокий, рискованный, почти безумный. Но это был шанс. Мы решили ждать удобного момента — новой вспышки недовольства. Под шумок захватить немного еды из амбара, оружие — хотя бы одно ружье у зазевавшегося часового, топоры, ножи, кайло — и рвануть всей артелью в тайгу. А там будь, что будет.

Погода стояла мерзкая — низкое небо, туман, промозглый ветер. Настроение у всех было на нуле. На разводе пятую артель снова повели на экзекуцию — не выполнили урок накануне. Когда зазвучал набат, сзывающий всех на плац для «науки», в бараках началось глухое брожение.

— Не пойдем! — сказал я своим. — Все солдаты там. Начинаем! Оружие готово?

Софрон показал нож под тулупом. Тит сжал в руке обрезок цепи. Остальные схватили кайла и заступы.

— Ну что, господа арестанты! — сказал я, глядя в горящие глаза товарищей. — Были мы рабами, торгашами, мастеровыми. Попробуем стать бунтарями!

— Или покойниками, — хмуро добавил Захар.

— Тоже вариант! — зло усмехнулся я. — Всяко лучше, чем здесь!

Мы сгрудились у двери. Снаружи послышался шум, шаги, стук прикладов.

— Все по местам! Фомич, ложись, стони! — только и успел крикнуть я, как двери со скрипом распахнулись, и в барак ворвался вашейгер Климцов с двумя надзирателями.

— Вы чего, рвань⁈ Почему не на плацу⁈ Бунтовать вздумали⁈

[1] Причиндал[1] — сучившийся, доносчик, проклятый!

Глава 19

Глава 19

— Ваше-ство, у нас тут человек повесилси! Вот, пройдите посмотрите, — сконфуженным тоном произнес Софрон Чурисенок.

— Да что за такое? Вы что, канальи, совсем тут от рук отбились⁈ Где он? — темнея лицом, пророкотал вашейгер, проходя с надзирателями внутрь, в глубину барака, где у печки лежал притворявшийся мертвым Фомич.

— Да вот, вот, — униженно кланяясь, лопотал Чурис, подмигивая нам за спиной Климцова.