Теперь ветер зловеще завывал, и опыт подсказывал, что пора искать убежище. Одно дело гордость, другое — безрассудство.

Лучше всего было бы зайти на ближайшую ферму. Там жил человек по имени Джеред, уже лет двадцать — тридцать арендовавший землю. Ферму приходилось закрывать, и ему уже было послано предупреждение. Но тот, насколько известно было лорду Сторну, не торопился сниматься с насиженного места. Идти было тяжело. Сапоги промокли после того, как он наступил в лужу и зачерпнул воды; стекавшая по голеням жижа уже пропитала чулки. Через какое-то время старик увидел светившую в окне Джереда лампу и, подумав, что трудно представить себе более желанное зрелище, громко крикнул, дабы оповестить о своем прибытии прежде, чем стучаться в дверь.

Молодой человек с закрытым черной повязкой глазом, с рваной шляпой на голове, придававшей ему свирепый и дикий вид, открыл ему дверь. Сторн не помнил, чтобы раньше когда-нибудь его видел.

— Чего тебе надо? — подозрительно спросил он. — Разве не должны добропорядочные люди в этот забытый богом час лежать в постели?

— У меня дело к Джереду, — сказал Сторн. — Насколько мне помнится — это его дом, а ты кто такой?

— Эй, дед! — мрачно крикнул молодой человек. — Здесь тебя спрашивают.

Джеред, сутулый, толстый и низкорослый человек, одетый в старую мятую куртку домотканого сукна, показался в дверях. На лице его было тревожное выражение, но увидев Сторна, он тут же просиял.

— Мой господин! — воскликнул он. — Какая честь для меня! Заходите скорее, не стойте на холоде.

Через несколько минут Сторн уже сидел на лавке у очага, а его промокшая одежда и сапоги клубились паром от тепла.

— Извините, что у меня нет для вас вина, мой лорд, но, может быть, выпьете подогретого сидра?

— С удовольствием, — ответил Сторн. Его поразила доброта, с которой его принимают после того, как он через своего комиссара предупредил крестьянина, что тот должен оставить ферму. Глубоко же укоренилась в этих людях преданность клану; в конце концов большинство из них приходилось ему отдаленными родственниками, а привычка уважительного отношения к главе клана и господину была очень древней. Когда принесли горячего сидра, он с удовольствием отхлебнул.

— А этот угрюмый одноглазый юноша, который открыл мне дверь, — твой внук? — спросил он, вспомнив, как тот назвал фермера дедом.

Но в ответ Джеред сказал:

— Это пасынок моей старшей дочери от второго брака. Он мне не родственник. Его отец умер четыре года назад. Я приютил парня, потому что больше идти ему некуда. Семья отца подалась на юг — искать работу в Нескье на шерстяной мануфактуре, но он говорит, что не хочет быть безземельником, поэтому остался здесь… — Тут в его голосе зазвучало беспокойство. — Говорит он, конечно, грубо, но вы же знаете нынешнюю молодежь — все только чешут языком и ничего не хотят делать.

— Хотел бы я поговорить с кем-нибудь из этих молодых, выяснить, что у них на уме, — проворчал Сторн, глянув вверх, на старый чердак, куда скрылся угрюмый юноша. Но Джеред лишь вздохнул.

— Его почти никогда нет дома, болтается со своими дружками. Вы же понимаете, ваи дом: эта молодежь всегда думает, что может изменить мир. А сейчас, даже не мечтайте, что мы отпустим вас домой в такую погоду. Вы ляжете на мою кровать, а мы с женой устроимся здесь, у огня. Моя младшая дочь тоже сейчас с нами, им пришло указание оставить ферму, но Бран — это муж Мари — не хочет, а у них четверо ребятишек, которым нет еще и пяти лет, а десять дней назад Мари родила еще двойню, поэтому я поселил всех у себя, что еще мне оставалось делать?

Сторн начал отказываться, но Джеред настаивал:

— И вовсе никаких беспокойств, ваи дом. Все равно в плохую погоду мы всегда спим здесь, на кухне, а сейчас жена постелет свежие простыни и даст вам лучшее одеяло.

С этими словами он провел лорда Сторна в крохотную спальню. Почти всю комнату занимала огромная кровать с периной и стеганым одеялом; кроме того, на ней лежали старые, латаные, но очень чистые подушки. Престарелая жена Джереда помогла Сторну снять промокшую одежду и выдала ему взамен ветхую, но тоже очень чистую ночную рубашку. Парик повесили в изголовье, а одежду сложили на скамье. Старуха укрыла его одеялом и ушла, почтительно пожелав ему спокойной ночи. Наконец-то Сторну удалось согреться, и он перестал дрожать. Он успокоился, слушая, как дождь со снегом стучит в окна. Вскоре он заснул. День выдался длинный.

Дом Маркоса хоть и был невелик, но Эрминии при свете лампы он показался очень уютным. За стенами стояла беззвездная ночь. Небо затянули тяжелые, дождевые тучи, стремительно гонимые ветром и отливающие собственным призрачным светом. За невысокой каменной оградой виднелись стены Хамерфела, которые тендарские друзья Аластера наверняка назвали бы «романтическими развалинами». Гейвин, к неудовольствию Маркоса, назвал их так уже трижды, поэтому Флории пришлось тихонько толкнуть его в бок и неодобрительным взглядом заставить замолкнуть.

Дом, хоть и не просторный, прекрасно противостоял ненастью. Состоял он всего из одной комнаты с низким потолком, обставленной узкими лавками, на одной из которых сейчас сидела Эрминия и сушила у огня промокшие ноги.

У стены стоял стол и несколько крепких деревянных стульев. Больше ничего. На стол Маркое постелил старую вышитую льняную скатерть и поставил потемневшие от времени серебряные кубки. Он принес еды и вина для женщин.

— Как бы я хотел, чтобы все это происходило в Большом Зале Хамерфела, госпожа, — стал извиняться он, но Эрминия лишь покачала головой.

— Тот, кто отдает лучшее, что у него есть, поистине по-королевски щедр, даже если это «лучшее» — всего лишь пол-охапки соломы. А твой дом гораздо лучше.

Гейвин присел на коврик у ног Эрминии у очага, где его окатывали волны живительного тепла. По другую сторону сидела на лавке Флория, надев поверх тонкой белой одежды — униформы работника Башни — плотное бархатное платье. Эрминии тоже пришлось переодеться, потому что ее костюм для верховой езды вымок до нитки. Медяшка устроилась на полу, положив голову на колени хозяйке. Конн занял один из стульев, а Маркос нерешительно стоял возле другого, заметно нервничая, — очевидно до сих пор не совсем веря в то, что принимает у себя саму герцогиню Хамерфел. В глубине комнаты, позади стола, располагалось еще человек пять. И еще с полдюжины набилось в сени, откуда с любопытством заглядывали в комнату, пытаясь хоть краем глаза увидеть, что творится внутри. Среди них, как знала Эрминия, были люди, ходившие вместе с Конном в первый набег и слышавшие, как он был объявлен полноправным наследником Хамерфела. Когда Маркос попросил их внимания и представил им Эрминию, они приветствовали ее ликующими возгласами, от которых задрожали старые чердачные стропила, вспугнув с насиженных мест стаю летучих мышей. От радостного приема у Эрминии стало тепло на душе, хотя она прекрасно понимала, что вовсе не она тому причиной. Но даже в этом случае она знала наверняка: Конн заслужил такую встречу, и то, что эти люди, прожившие двадцать лет без законного господина, и по сей день оставались преданны Хамерфелам — его заслуга.