Мама сообщила, что новый доктор велел папе сбросить вес; что дедушка совсем оглох и телевизор теперь орет так, что можно описаться от испуга; что Димпна, живущая от них через два дома, ждет ребенка и теперь постоянно блюет. Я сидела в кровати, слушала и чувствовала странное умиротворение оттого, что где-то в мире еще есть нормальная жизнь, которая идет своим чередом.

— Ты разговаривала с сестрой?

— Уже пару дней нет. А в чем дело?

Мама понизила голос, словно Трина была сейчас не за сорок миль от дома, а с мамой в одной комнате:

— У нее есть мужчина.

— Ну да, я знаю.

— Ты знаешь? А какой он из себя? Она ничего нам не рассказывает. Они ходят развлекаться два-три раза в неделю. Она улыбается и что-то бормочет всякий раз, как я завожу о нем речь. Это очень странно.

— Странно?

— Что твоя сестра так часто улыбается. Я нервничаю. Одним словом, это очень мило и все такое, но она сама на себя не похожа. Лу, я ночевала в Лондоне, чтобы посидеть с Томом и отпустить ее погулять. Вернувшись, она вдруг запела.

— Ух ты!

— Я знаю. Почти попадая в ноты. Я рассказала папе, а он обвинил меня в том, что я совсем не романтичная. Не романтичная! А я ответила, что только очень романтичная женщина может продолжать верить в институт брака, если ей приходится на протяжении тридцати лет стирать его подштанники.

— Мама!

— Боже мой! Совсем забыла. Но ты ведь еще пока не завтракала. Ну да ладно. Если будешь с ней говорить, постарайся выудить побольше информации. Кстати, как там твой дружок?

— Сэм? Ой… у него все прекрасно.

— Вот и отлично! После твоего отъезда он пару раз заходил в твою квартиру. Похоже, хотел быть поближе к тебе, да благослови его Господь! Трина сказала, он был очень грустным. Предлагал помочь ей по дому. Один раз приходил к нам на воскресный обед с ростбифом. Но сейчас уже что-то давно не показывался.

— Мама, он реально очень занят.

— Не сомневаюсь. Ну ладно. Все, я должна тебя отпустить, пока этот звонок нас обеих не разорил. Кстати, я тебе говорила, что на этой неделе встречаюсь с Марией? Той, что работает в туалете того чудного отеля, куда мы ходили в августе. В пятницу я собираюсь в Лондон навестить Трину с Томом, но сперва хочу перекусить вместе с Марией.

— В туалете?

— Не смеши меня. В сетевом итальянском ресторане возле Лестер-сквер. Там еще дают две пасты по цене одной. Забыла название. Мария очень привередлива и абы куда не ходит. Говорит, о ресторанной кухне можно судить по состоянию женского туалета. Очевидно, в том ресторане очень хороший режим уборки. Тик-в-тик. Кстати, а у тебя все хорошо? Как там гламурная жизнь Пятой улицы?

— Авеню. Мама, Пятой авеню. Грандиозно. Все… потрясающе.

— Не забудь прислать еще фотографий. Я показала миссис Эдвардс фото с Желтого бала, так она заявила, что ты у нас прямо кинозвезда. Правда, не сказала какая, но я знаю, у нее были самые добрые намерения. Вот я и говорю твоему папочке, что нам надо поскорее приехать тебя навестить, пока ты совсем не зазналась!

— Можно подумать, такое случится!

— Солнышко, мы тобой ужасно гордимся. Поверить не могу, что моя дочь в высшем нью-йоркском обществе, раскатывает на лимузинах и водит компанию с разными там щеголями.

Я оглядела свою комнатушку с обоями 1980-х годов и дохлым тараканом под раковиной.

— Да, — сказала я. — Мне действительно очень повезло.

Стараясь отогнать от себя мысли о том, почему Сэм больше не заходит в мою квартиру, чтобы быть ближе ко мне, я оделась, выпила кофе и спустилась вниз. Я собиралась снова посетить «Магазин винтажной одежды», поскольку внутренний голос подсказывал, что Лидия явно не будет возражать, если я просто поброжу по торговому залу.

Я очень серьезно подошла к выбору одежды, остановившись на бирюзовой блузке в китайском стиле, черной шерстяной юбке-брюках и красных балетках. Процесс создания образа, не требующего непременных футболки поло и нейлоновых слаксов, помог снова почувствовать себя человеком. Волосы я заплела в две косички, скрепленные сзади маленьким красным бантиком, а в качестве завершающего штриха надела подаренные Лидией солнцезащитные очки и сережки в виде статуи Свободы, против которых не смогла устоять, нарыв их в дешевом сувенирном ларьке.

Неожиданно я услышала в вестибюле какой-то шум. И у меня сразу возник вопрос: чем еще недовольна миссис Де Витт? Но, завернув за угол, я поняла, что громкий голос принадлежит молодой азиатке, которая совала Ашоку какого-то младенца:

— Ты сказал, это мой день. Ты обещал. Мне нужно идти на марш!

— Не могу, детка! Винсент взял выходной. А кто-то ведь должен отвечать за вестибюль.

— Тогда твои дети вполне могут посидеть здесь, пока ты будешь работать. Ашок, я пойду на этот марш. Я им нужна.

— Я не могу присматривать здесь за малышами!

— Детка, библиотеку собираются закрыть! Тебе понятно? Ты понимаешь, что это единственное место с кондиционером, куда я могу летом пойти? Единственное место, где я могу чувствовать себя нормальным человеком! Скажи, куда еще в Вашингтон-Хайтсе я могу сходить с детьми, если восемнадцать часов в день совершенно одна?

Заметив, что я топчусь рядом, Ашок поднял на меня глаза:

— Ой, здравствуйте, мисс Луиза.

Женщина обернулась. Уж не знаю, какой я представляла себе жену Ашока, но явно не энергичной молодой женщиной с длинными вьющимися волосами, в джинсах и бандане.

— Доброе утро.

— И вам того же. — Она снова повернулась к Ашоку. — Детка, я не собираюсь это больше обсуждать. Ты сказал, суббота моя. Я иду на марш протеста в защиту ценного социального объекта. И точка.

— На следующей неделе будет другой марш.

— Давление не должно ослабевать! Ведь муниципалы распределяют бюджет именно сейчас! Если мы не выйдем на улицу, в местных новостях о нас ничего не скажут и муниципалы решат, что всем наплевать. Детка, ты знаешь, как устроен механизм связей с общественностью? Знаешь, как устроен этот мир?

— Я потеряю работу, если мой босс спустится сюда и увидит троих малышей. Папочка любит тебя, Надия. Очень любит. Не плачь, солнышко. — Он поцеловал младенца, сидевшего у него на руках, в мокрую щеку. — Но папочке нужно сегодня работать.

— Все, детка. Я пошла. Вернусь сразу после полудня.

— Не уходи! Не смей… Эй!

Но она уже зашагала прочь с поднятой вверх раскрытой ладонью, пресекая все дальнейшие возражения, и остановилась лишь для того, чтобы поднять оставленный у дверей плакат. И словно по взмаху дирижерской палочки, все трое ребятишек дружно заревели. Ашок едва слышно выругался.

— Проклятье! И что мне теперь прикажешь с ними делать?!