По ощущениям, ему казалось, что он продолжал дрейфовать на шлюпке, со своим вечным учителем, по бескрайнему океану сознания, разлитому от самых дальних уголков необозримой вселенной, чьи пределы убегали далеко за горизонт, туда, где восходила звезда всезнания, вечный символ глаза бога, взирающего сверху вниз на свое творение, которое, впрочем, было весьма любопытно само по себе, благодаря тайне собственного происхождения. Тут уже смешивалось сознание того, что родилось и что, в свою очередь, породило саму жизнь – поскольку теперь уже сам путешественник, сияя, осознавал, что этим ярким солнцем, чей огонь высвечивал все формы этого мира, является он сам, а не какое-то далекое и абстрактное явление, вроде бога, а потому он с трепетом сам смотрел куда-то вниз, где зарождалась бесконечно малая жизнь, пытавшаяся осознать саму себя и вглядывающаяся в эту бесконечно огромную шкатулку мира, в которой находилась сама эта же реальность, где, подобно сокровищу, и был запрятан этот мистический сундук, заключающий в себе всё, включая и то, что его окружало. Странник осознавал, что он бесконечно долго пытается разглядеть самого себя же в непрекращающемся процессе начавшейся рекурсии. Она стала кольцевать зрителя в десятки и тысячи повторений, миллионы и миллиарды раз повторяя и проживая одну и ту же мысль, начала и конца которой не существовало. Но что же тогда оставалось? Настоящее естество, безумное по самой своей неограниченной ничем природе, бесконечно вглядывалось во тьму самой себя, тут же взрываясь светом от ликования самоидентификации и признания самой себя, только, чтобы сразу вновь возвратиться во мрак, где опять же не могло долго находиться из-за невыносимой скуки. Таким нехитрым образом, проходя свой естественный цикл, оно вновь возгоралось пламенем жизни, чтобы вновь затухнуть, и так далее, и так далее, и так далее, цикл за циклом, как идеально выверенные часы, как скрупулезно настроенный механизм, как машина, что работала без единого сбоя, как машина, у которой не было хозяина и заводчика, но где сам механизм и являлся хозяином, поскольку в принципе не существовало ничего, кроме него. В повторяющиеся моменты, когда это становилось очевидным, накатывала беспричинная тоска, хотя для ее возникновения не было никаких предпосылок, и в этом отчаянном одиночестве самолюбования рождалось нечто новое – что-то, что нельзя было выразить, но можно было лишь предложить. Однако, чтобы это можно было сделать, требовалось совсем малое – найти того, кому можно было преподнести сей дар, с кем можно было бы разделить это чувство. В этот момент путешественник уже знал, что будет дальше, и, не сопротивляясь, отдавался своей бесконечной фантазии, забываясь в глубоком видении, что фрагментировалось на мириады иных миров и сновидений, внутри которых происходили уже свои уникальные деления внутрь до самых мельчайших частиц, которые уже можно было условно обозначить отдельными от целого. Осознание того, что ты был уже отдельной частицей от чего-то еще, давало надежду – надежду на уже практически предопределенную встречу, на проявление тех чувств, которые так долго ждали своего часа, ждали подходящих условий, ради чего всё это и затевалось.

Послушник величайшего храма вспомнил об этом, и его уже не страшило ни отсутствие прошлого, ни перспектива лишиться будущего, поскольку это уже происходило с ним бессчетное количество раз, и он всегда возвращался – всегда возвращался к этому моменту, когда на него нисходила Богиня, которая и была всем, что с ним происходило, и, присев рядом, улыбавшись, предлагала ему, а точнее – интересовалась тем, как долго он еще хочет играть с самим собой, и, не услышав ответа, всё понимала без слов и, загадочно улыбаясь, прищуривала глаза и давала путешественнику шанс продлить свое наслаждение искуснейшим спектаклем, что разворачивался в бесконечном небытии процесса, имени которому не было, а если оно и было, то оно полностью аннулировалось во время своей бесконечной трансформации. Хотя у путешественника и была возможность вернуть это изначальное имя и по щелчку пальцев, по хлопку ресниц заставить всё исчезнуть – любовь к богине была сильнее, а значит и мир вновь продолжал набирать обороты и становиться с каждой метаморфозой тем, от чего только что он сам же и пытался сбежать.

– Привет! – протянув руку, улыбнулся монах.

– Ну, привет, – улыбнулась в ответ его спутница, коснувшись его своей теплой ладонью, после чего мир вновь наполнился звуками и стал громким, как никогда прежде, когда путник наконец понял, зачем шел так долго и так далеко.

 – Не мое дело, зачем такая сука зашла так далеко, но это и не моя проблема! – сидя сверху и продолжая отхаркиваться кровью, орал солдат на журналистку, – в натуре, весьма кстати, что ты оказалась именно здесь и сейчас, потому что мне за эту неблагодарную работу тоже полагается награда! – приспустив штаны, радостно хохотал солдат, уже предвкушая соитие и благодарность соратников, которые также разделят с ним радость предстоящих утех.

Виктория же, до сих пор ощущая непрекращающийся гул в голове и тяжесть, которой налилось ее тело, практически не воспринимала всерьез угрозу изнасилования, поскольку ее организм, да и весь мир теперь представлялся в виде гранитного булыжника, по которому, подобно слабенькому ручейку, стекали ее собственные мысли. Находясь под властью подобных ощущений, было крайне трудно заботиться о каких-то физических и, уж тем более, возможных моральных ранах.

Тем не менее, несмотря на полную отрешенность от происходящего, мозг был по-прежнему в состоянии фиксировать изменения в окружавшем ее ландшафте, и одним из таких изменений стала тень, что пронеслась рядом с ней, тут же рухнув неподалеку. Практически сразу же вокруг замелькали с десяток других теней, что разрезали разрастающееся пламя огня вокруг. В восприятии Виктории они сокращались от бесконечно длинных силуэтов в маленькие выпуклости на огненно-красной траве.

Звуковое сопровождение также изменилось – поменялся сам тон происходящего, однако четко зафиксировать, что же именно произошло, Виктория не могла, но с удивлением заметила, как ее сверхмассивное тело вдруг стало легким как пушинка. Она в одно мгновение взлетела в воздух и понеслась куда-то далеко по раскаленному от пламени воздуху, которым стала сама душа путешественницы, летящая навстречу неизведанному.

 Сначала было довольно сложно, в принципе, разобраться, каким же именно механизмом приводилось в движение так называемое «сознание», и как оно вообще могло передвигаться, не имея на то физических приспособлений по типу рук, ног или, хотя бы, головы, которую она могла бы поворачивать просто-напросто, чтобы фиксировать происходящие вокруг явления.

Вместе с тем, становились более понятными условности мира, куда прибыл путешественник, как и его принцип передвижения. В его роли выступали необычные переливающиеся тросы, которые как будто схватили точку опоры путешественника и влекли ее вместе за собой. Присмотревшись более пристально, или, возможно, это его зрению просто позволили настроиться или даже больше – смотрели за него на самих же себя, странные существа, похожие, правда весьма отдаленно, на морских обитателей, а если конкретнее – на медуз, чьи длинные щупальца и были теми стальными тросами, что тащили фокус внимания искателя приключений. Как только этот процесс стал достаточно явным для ведомого подобным способом путника, эти отростки отсоединились от своих головных отделов, которые, в свою очередь, стали расплываться в пространстве, превращая его целиком во фрактальные математические модели с несколькими центральными водоворотами, в которые до самой бесконечности, повторяя целое в частном, уходили геометрические узоры. Они, по всей видимости, и были тем самым алгоритмом, что приводил всю эту математическую конструкцию в движение. Что же касается щупалец, то они то ли оплели, то ли приобрели в поле зрения наблюдателя форму его тела-скафандра, которому он сначала безмерно обрадовался, рассмеявшись собственной фантазии, в которой он с такой легкостью принял собственное недвижимое тело за щупальца меж пространственных сущностей, чьи «тела» оказались на поверку всего лишь флуктуациями ума, которые должны были рассеяться всего лишь через парочку… На данной ветке размышлений путешественник запереживал снова, поскольку не мог сам себе ответить на вопрос, как долго его тащили сквозь само время эти существа, и сколько он еще будет оставаться тут наедине с этими остаточными завихрениями. И, конечно, ключевой вопрос состоял в том, исчезнет ли он сам, будучи затянут в геометрические паттерны, которые, подобно любопытным стаям рыбок, окружили путешественника в необъятном вакууме-аквариуме совершенно иной, но от этого не менее настоящей реальности.