– Ладно, заверните мне поэта, – сказал Курт. – Почём он у вас?

Фотография была хороша. Она пахла тем давним временем, когда фонограф был юным. Но вопроса с подарком для Аси всё-таки не решала. Прояснившимся взглядом Курт облетел затхлые развалы. «И что ты ей здесь собрался купить? Саблю?»

– Может, что-то конкретное ищешь? – видя, что покупатель не удовлетворён, спросил мужичок.

– Мне надо подарок найти, необычный. Девушке на день рождения.

Мужичок бросил озабоченный взгляд на своё историческое богатство и, подумав секунду, махнул рукой по ходу аллеи:

– Туда иди, вниз. Там народный промысел, уральские самоцветы, серьги-броши. Там найдёшь!

Курт поблагодарил и, спрятав «Блока» в кармашек за пазухой, пошёл в указанном направлении. Когда же добрался до шалей и шкатулок, вдруг развернулся и зашагал прочь.

Он шёл к дому, слегка вскинув брови, словно был приятно удивлён неким известием. А затем побежал, помчался чуть ли не вприпрыжку. Ну как же он не сообразил сразу! У него давно уже был подарок для Аси!

Дома, достав из ящика стола часы с бирюзовыми бабочками, он внимательно осмотрел их и улыбнулся. Смысл покупки двухгодичной давности наконец-то раскрыл себя. Оказывается, приобретение было сделано для Аси! Заодно с часами Курт решил подарить ей и рыхлую, в чёрных крапинах минувших ста лет, фотокарточку. Полагая, что символически это всё-таки они с Кашкой, на обороте написал: «Асе». Городить упаковку для столь неземных даров показалось ему смешным. Он знал: когда настанет момент, то и другое он протянет ей на ладони.

Поздно ночью, спохватившись, Курт написал Болеславу доклад о пройденном этапе. Он не был уверен, что Болек дорожит успехами подопечных и, тем более, нуждается в их благодарности, и поэтому был краток. Но всё-таки позволил себе спросить, не будет ли его в Москве, на Асином дне рождения?

Утром от коуча нежданно пришёл ответ. «Буду! Насчёт пересечься – пока не знаю. Жень, да ты и сам справляешься!»

* * *

Болек любил трамваи. Он симпатизировал им в Берлине и Лиссабоне, Питере и Москве. Подобно воспевшему троллейбус поэту, в пору душевной смуты он садился в общественный транспорт и среди грустных стариков и подростков в наушниках обретал спокойствие.

Но на этот раз трамвай не помог. Добравшись на исторической «Аннушке» до Новокузнецкой, Болек вышел и зажмурился. Солнце, бьющее через голые ветки, взрезало душу и достало до того далёкого времени, когда маленький Болек шагал по этой самой улице с отцом – в гости на бабушкины «жаворонки». Булочки в форме птиц с изюминками глаз и клювом из фольги по стародавней традиции пеклись у Спасёновых ежегодно 22 марта. Дети носились по дому с жаворонками в руках, подвывая по-самолётному и пикируя друг на друга. И так щемяще пироговое тепло сплелось в памяти с потоком сырого воздуха из форточки, словно птицы эти, несмотря на всё веселье, были вестью о чём-то грустном.

Списав остроту воспоминания на недавний вирус, Болек приобрёл в первой встречной аптеке комбинацию антистрессовых витаминов и минуту спустя, на лавочке в Большом Толмачёвском, в тени «писательского» дома, запил таблетки водой. Сделал дыхательные упражнения и понял, что чувствует себя лучше.

Сегодня вечером его ждал рейс, но до отъезда в аэропорт он вполне успевал поприсутствовать на именинах у Спасёновых, ради чего и прибыл в Москву. Софья, которой он позвонил уже из поезда, сказала, будут только близкие, зато в полном составе. То есть приехавшие из волжского «скита» родители, дети и непременный Илья Георгиевич. Со смешанным чувством радости и сомнения Болек подумал, что давно не видел дядю Серёжу и тётю Юлю, и Саню не видел давно. Ну что же, надо полагать, все они друг другу обрадуются!

Что касается подарка, в его простреленную летучим вирусом голову пришла идея подарить имениннице то, что любит он сам. Если младшая кузина вдумчиво отнесётся к его дарам, это их сблизит. Оставалось сообразить – найдётся ли на сегодняшний день хоть что-нибудь, что ему дорого?

Поглядывая на проходящих мимо людей, Болек пустил мысли по воле волн, и вскоре память, вперемежку с водорослями и мусором, выбросила на берег кое-что из сокровищ. Он припомнил места, вызывавшие в нём чувство радости и восхищения, людей, которые были ему близки и приятны, животных – собак, кошек, лошадей, водных черепах и дельфинов, в разные периоды жизни открывших ему свой мир. Затем ему на ум пришли заведения, где его вкусно кормили, и гостиницы, в которых он особенно хорошо спал. В гостиницах он постарался вспомнить лица тех, кто приносил ему чай и ещё одно одеяло. Он мёрз всегда, даже на юге… Тут в памяти сверкнул больничный дворик в Арле, весь пёстрый от цветов, ныне – музей Ван Гога, и мысли побежали в сторону искусства. Пожалуй, в этой области у него был шанс найти для Аси что-нибудь подходящее!

Перебрав самые сильные «культурные» впечатления последних лет, Болек вспомнил старую запись – его любимая португальская пианистка играет Моцарта. Это были золотые часы! Он устраивался на солнечной террасе, ныне утраченной, писать книгу и негромко включал музыку. Марья приносила ему травяной чай и что-нибудь погрызть. Хорошо было застопориться на середине фразы и, обняв чашку ладонями, отстучать весь концерт ногтями по фарфору, блаженно щурясь на солнце. Его соло сопровождал покойный Клаудио Аббадо с оркестром – и всегда, поверьте, с блеском…

Следующей находкой памяти оказалась книжка – зачитанная до ветоши, в мягкой обложке, повесть Германа Гессе. В эту книжицу непонятным углом врезалась его юность. Возможно, с неё и начался крен в «самопознание». Речь в ней шла о весёлом бродяге, под конец непутёвой жизни узревшем Христа. Точнее Болек не помнил, но в глубине сохранилась нежность к весенним пейзажам старой Германии и звуку губной гармошки между строк.

«Ну что же, музыка и книжка – это подходит», – отметил он, и память, угадав намёк, сей же миг преподнесла ему нечто из области визуального искусства. Болек увидел, как наяву, картину над бабушкиной кроватью – постер на холсте с работой художника Лауэра «Портрет Антонии Брентано с детьми». Даму любил Бетховен, но бабушку привлёк вовсе не этот факт. Фишка заключалась в том, что мальчик на портрете был совершенным двойником семилетнего Болека. Черты же самой Антонии, хотя и не полностью повторяли бабушкины, всё же ясно напоминали её молодые фотографии – тонкий профиль, прозрачная кожа. Что касается второго ребёнка на картине, девочки, несмотря на отсутствие даже отдалённого сходства, её решено было считать Софьей.

Болек вынырнул из воспоминания с тремя самоцветами в кулаке – оставалось материализовать улов и преподнести Асе.

Покидая Большой Толмачёвский, он отметил, что переулок ожил. От метро в направлении Третьяковской галереи весёлыми кучками тянулся народ, желающий приобщиться к прекрасному либо поставить галочку в списке «must see». Многие улыбались, неулыбчивые же не могли испортить картину весенней радости, поскольку щурились на солнце, что вполне можно было счесть за улыбку.

Влившись в течение улиц, Болек за ближайшие полчаса уладил вопрос с подарками. Концерты Моцарта и книга культового немца нашлись в мультимедийном супермаркете неподалёку. А репродукцию он разыскал в Интернете и, зайдя в первое встречное фотоателье, получил распечатку с цветного принтера.