Самое странное – я даже получила от этого удовольствие. То потрясающее чувство свободы, когда костяшки моих пальцев коснулись ее щеки.

На скамейке рядом со мной сидела Амина, спрятав лицо в ладони. Я разомкнула ее руки и оглядела заплывший глаз и лиловый мешок, набухший на щеке.

– Прости меня, пожалуйста! Прости!

Это уже невозможно загладить, после такого никогда уже ничего не будет по-прежнему. Я все испортила. Единственная опора в жизни, единственное, что имело значение в моей жизни, я бездарно загубила.

Стоя на коленях, я держала ее за руки. Прохожие оборачивались. Некоторые даже останавливались и спрашивали, все ли в порядке.

Все было совсем не в порядке. Все пошло прахом.

Я ударила ее. Я ранила Амину.

– Ничего страшного, – сказала она. – Я это заслужила.

– Ерунда! Во всем виноват мой отец!

– Я не должна была ничего ему говорить. Ты простишь меня?

– Прекрати! Не ты же должна просить прощения!

Не важно, что она говорила. Я и так понимала, что простить такое невозможно. На словах можно все сказать, но внутри все равно никогда не забудешь.

Мы прижались друг к другу лбами и заплакали.

В ту зиму Амина нужна была мне больше, чем когда-либо. Мама чувствовала себя отвратно и постоянно запиралась у себя в кабинете. Порой казалось, что она предпочитает общаться с Аминой, а не со мной. У меня возникало чувство, что она не отказалась бы поменять меня на Амину. Я приносила ей одни разочарования, в то время как в Амине мама наверняка видела себя – старательную девочку, никогда не допускавшую ошибок.

Между тем у папы началась настоящая паранойя. Он обыскивал мои карманы, мою сумочку и мою комнату. Заказывал выписки у оператора, чтобы выяснить, с кем я разговаривала по телефону. В компьютере он постоянно просматривал историю, требовал, чтобы я дала ему все пароли.

Все это ради моего же блага. Так это называлось. Он опасался за меня.

Папа несколько лет проработал пастором в тюрьме, о чем охотно рассказывал. Он знает, до чего могут довести наркотики. Он повидал всякого.

Вскоре я выработала стратегию, чтобы удовлетворить папины потребности, одновременно живя в свое удовольствие. С марихуаной я закончила, но было еще много другого: парни, с которыми можно было целоваться, ночи, которыми можно было наслаждаться, вечеринки, на которых можно было погулять. Я давала папе обыскивать мою одежду, проверять, чем от меня пахнет, заглядывать в зрачки и думать, что он контролирует все, чем я занимаюсь. Гораздо проще что-то скрыть, когда притворяешься открытым.

Когда пошли разговоры о конфирмационном лагере, я навострила уши. О прошлогоднем выезде много чего рассказывали. Алкоголь, секс и сигареты. Масса небожественных занятий. И как вишенка на торте – начальник лагеря по имени Робин, который, по мнению всех источников, был самый лакомый кусочек, какой только можно себе представить.

Христианская сторона конфирмации меня мало интересовала. Само собой, я не верила в Бога, но и остальные, кто собирался в лагерь, в него тоже не верили. Большинству было наплевать – лишь бы им вручили подарки и дали недельку порезвиться на свободе. Возможно, где-то и есть высшая сила, но в их повседневной подростковой жизни это значило не больше, чем жизнь на Марсе. Я, пожалуй, была единственной, кто высказывал какую-то активную позицию в тех редких случаях, когда в школе обсуждались вопросы веры, и мое враждебное отношение к церкви и религии, конечно же, во многом было связано с папой.

Я точно знала, как это подать. Если у папы зародится малейшая надежда, что я заинтересуюсь Библией, его нетрудно будет уговорить.

– Что скажешь? – обратился он к маме за ужином. Оставалось несколько дней до окончания приема заявок. – Разрешим ей поехать?

Мама ответила совершенно пустым взглядом:

– Не знаю. Может быть.

В последние полгода это был ее стандартный ответ. Она плохо спала по ночам, ела как фотомодель на диете и бродила по дому словно зомби. Мне трудно было правильно относиться к такой апатии – особенно учитывая, что я сама отчасти была в ней виновата. Вместо того чтобы поджать хвост и постараться достучаться до мамы, я все больше удалялась от нее, считая, что исправить ситуацию – ее задача, а не моя.

– Это ты меня завела. Я не просила о том, чтобы меня родили в такой семье.

По-детски? Конечно, но мне и было всего четырнадцать.

Когда папа однажды сказал, что мама измотана, что у нее нет сил и ей следовало бы сесть на больничный, я возразила:

– Она все время работает. Потому она такая усталая.

Мама уронила на пол вилку и очень долго ее поднимала. Папа закусил нижнюю губу.

– Она говорит, что будет работать меньше, но вместо этого просиживает за своим столом все ночи. Разве ты не видишь?

Папа ничего не ответил. Может быть, это была осознанная стратегия? Лучше, чтобы все эти вещи озвучила я сама.

Во всяком случае, вскоре было решено, что я поеду в конфирмационный лагерь. Родители были единодушны в этом вопросе, и я тут же начала собираться.

У нас были с собой алкоголь и курево в разных форматах. В пятнадцать лет разбираться особо не приходится. Кто-то перелил в бутылку от шампуня виски и ликер из папиного бара. Кто-то стырил у бабушки полбутылки крепкого глинтвейна. А нескольким девчонкам удалось уговорить алкашей на скамейке купить им маленькую бутылочку водки «Эксплорер». На дне сумок лежали припасенные сигареты – завернутые в фольгу, упакованные в контейнеры или железные коробочки.

До сих пор помню то чувство свободы, которое охватило меня, когда автобус отъезжал от парковки.

Первые дни в лагере пролетели незаметно. Мы едва успевали подумать о бутылках, лежащих на дне сумок. Однажды вечером я ускользнула в лес с двумя мальчишками и выкурила сразу три сигареты, так что закашлялась и меня чуть не вырвало. Некоторые еще в первый вечер нашли друг друга и теперь целовались, накрывшись с головой одеялом, в нашей спальне.

Там было озеро, в котором мы каждый день купались. Однажды утром Робин стоял по колено в воде, глядя на озерную гладь, а лучи солнца играли на его мокрой груди.

Другие девчонки с хихиканьем побежали на берег. Озеро все еще было холодным, невозможно было оставаться в воде больше десяти минут.

Сама же я медленно прошла по воде мимо Робина, поймала его взгляд и улыбнулась. Знала, что он продолжает смотреть мне вслед, когда я медленно выходила на берег. Очень не спеша я нагнулась, поднимая с земли свое полотенце.

Чуть в стороне на травке стояли двое вожатых и улыбались. Откинув мокрые волосы и завернувшись в полотенце, я двинулась в сторону корпуса.

Когда я увидела папу, я должна была бы удивиться. Но я ощутила только боль и горе.