Маркус анализирует последний кадр, в котором Скотти стоит на верху колокольни, там, где когда-то стояла Джуди-Мадлен. Он преодолел страх высоты и даже осторожно шагнул на выступ. Теперь он смотрит вниз, в бездну, на место, куда героиню увлекла его одержимость, на камни, на которые она бросилась и разбилась насмерть. Сдается мне, Маркус анализировал этот фильм добрую сотню раз, если не больше, но по какой-то причине возвращается к нему снова и снова.

Маркус настолько зациклен на «Головокружении», что готов рассуждать о нем без конца, на каждом занятии, и каждый раз находит в нем что-то новое, интересное, чем делится со слушателями. Думаю, это потому, что в «Головокружении» есть все, что Маркус любит в кино. Все фетиши и парафилии, какие только можно пожелать. Теперь благодаря Анне я знаю о Маркусе чуть больше и понимаю причины этого. И я почти уверена: подобно Скотти, Маркус одержим роковыми платиновыми блондинками, способными погубить любого мужчину. Маркус одержим Анной.

Подозреваю, что влияние Анны распространяется и на меня: я поймала себя на том, что стала одеваться так же. Не просто подражать ей в одежде, а носить ее личные вещи. Сейчас на мне полупрозрачный белый топ с низким вырезом, в котором виден бюстгальтер. Я попросила Анну его поносить, хотя не знала точно, подойдет ли он мне. А еще на мне ее лайкровые легинсы леопардовой расцветки и босоножки на шпильках. Как будто всем видом хочу сказать мужчине: я готова тебя съесть.

Даже Джек посмотрел на меня как-то странно, когда я утром вышла из спальни, поскольку никогда не видел меня в таком наряде. И когда он посмотрел на меня, я подумала: не слишком ли далеко зашло мое увлечение Маркусом?

Теперь я здесь, и, похоже, мои усилия были тщетны, потому что Маркус, как всегда, не обращает на меня внимания. Он рассказывает, как киношный Скотти требует, чтобы Джуди одевалась точно так же, как ее двойник, покойная Мадлен, в ту же самую одежду, чтобы так же причесывалась и выбрала тот же цвет волос.

Я одеваюсь для Маркуса так же, как Анна, но все мои ухищрения не срабатывают, нисколько его не возбуждают. Теперь мне точно известно: Маркус питает слабость к блондинкам, и раздумываю, не обесцветить ли волосы, чтобы стать похожей на Анну, оставаясь, тем не менее, собой. Замечаю, что не возбуждаю Маркуса, потому что он в тех же коричневых брюках, но эрекции не видно.

Маркус говорит, что все, что нам положено знать о Хичкоке-мужчине, содержится в его фильмах. Это похоже на поговорку, что о человеке можно cудить по одежде. Анализирую глубинный смысл коричневых брюк Маркуса, в которых он вечно приходит на лекции, чтобы понять, кто же он такой.

Они что, у него единственные? И похож ли его шкаф, в который он забирается в ожидании Анны, на шкаф Микки Рурка из «Девяти с половиной недель», набитый одинаковыми нарядами? Шкаф, где висят одинаковые белые рубашки, как та, которую он обычно носит, и брюки, узкие в паху и слегка расклешенные, какие вышли из моды еще в конце семидесятых.

Интересно, ходит ли он по секонд-хендам в поисках брюк точно такого же покроя и размера? Таких, которые бы крепко сжимали и подчеркивали его мужские достоинства? Прихожу к выводу, что если Маркус сохранил одежду матери в идеальном состоянии, то, скорее всего, он купил ее новой или почти новой. Маркусу на вид лет сорок пять – пятьдесят, и когда я произвожу мысленные подсчеты, получается, что, скорее всего, он начал так одеваться подростком, то есть лет в двенадцать-тринадцать. Или чуть позже, если созрел позже нормы.

Эти брюки уже тогда вышли из моды. Из чего напрашивается вывод, что он, должно быть, эмоционально к ним привязан. Возможно, точно такие же носил его отец, и когда Маркус в первый раз их надел, брюки позволили ему почувствовать себя взрослым мужчиной, как отец, и он понял, что одеваться нужно именно так.

Не утверждаю, однако смею предположить, что любой, кто одержим эдиповым комплексом, как Маркус, должен иметь проблемы с отцом, который отсутствовал в детстве физически или эмоционально или же и физически, и эмоционально. Я тотчас проникаюсь к Маркусу сочувствием: хочется прямо сейчас подойти, крепко обнять и прошептать на ухо нежные слова, успокоить, сказать, что все будет хорошо. Но этого не произойдет, потому что лектор кажется серьезным и неприступным.

Краем глаза поглядываю на часы, потому что жду, когда появится Анна. Она, как всегда, опаздывает. Жду, когда откроется дверь, и я смогу завести «вахтенный журнал», чтобы фиксировать в нем ее опоздания и попытаться увидеть в них закономерность. Часовую лекцию, которая длится вот уже сорок три минуты тридцать две секунды, Маркусу почти всегда удается закончить в ту же секунду, когда звенит звонок. Он успел рассказать нам обо всех сопутствующих парафилиях и теперь переходит к фетишам.

Я бросаю взгляд на стенные часы над дверью. До конца лекции остается пять минут, но Анны по-прежнему нет. Должно быть, она пытается расширить границы возможного, оттягивая свое появление до последней минуты. Ей явно хочется позлить Маркуса.

Мое внимание приковано к стрелке часов, подбирающейся к цифре «один». Жду, когда раздастся стук в дверь, которая тут же откроется. Мне слышен голос Маркуса, но я его не слушаю. Секунда идет за секундой.

Напряжение становится невыносимым. Я сижу на краешке стула. Точно так же, наверное, сидели по всей стране зрители во время первого показа «Головокружения», затаив дыхание, наблюдая за тем, как Скотти гонится за Джуди, как она бежит по лестнице на колокольню, откуда срывается вниз навстречу смерти.

Наконец раздается звонок, не в фильме, а в классе. Час прошел. Но Анна так и не появилась, и мне непонятно почему. Она всегда опаздывает, но никогда не пропускает занятия. Ни разу. Это так на нее не похоже.

Студенты начинают собирать тетради и покидать аудиторию, как пассажиры самолета, которые спешат как можно быстрее покинуть салон, как только самолет совершит посадку и они отстегнут ремни. Я же остаюсь на месте. Я будто приросла к стулу. Я по-прежнему держу в руках ручку, чтобы делать записи в желтом блокноте, в правом верхнем углу которого моей рукой записан ряд цифр. Я записала их сама, но совершенно забыла, что они значат.

Мне не дает покоя, почему Анна не пришла на лекцию и где она может быть. Сижу и ломаю голову. Вскоре в огромном зале не остается никого, кроме меня и Маркуса.

Маркус медленно стирает с учебной доски слова, которые написал в ходе лекции, как будто пытается уничтожить следы своих сексуальных фантазий. Стирает все слова, которые мне хотелось бы услышать из его уст.

Скопофилия – страсть к рассматриванию.

Ретифизм – фетишизация обуви.

Трихофилия – фетишизация волос.

Когда доска вытерта полностью, Маркус поворачивается к столу, собирает свои конспекты, берет их под мышку и поднимает голову. При этом он замечает меня. До меня доходит, что он впервые удостоил меня взглядом. Впервые на меня посмотрел. Я перехватываю взгляд и смотрю ему прямо в глаза.

Неожиданно я тушуюсь, потому что на мне одежда, взятая на время у Анны, одежда, которая мне нисколько не идет.