Петрухе я, развернувшись, нанес сдвоенный удар – в глаза и в низ живота. От удвоенной боли он заорал и полностью вышел из строя.

Схватив стул, на котором сидел, я обрушил его через стол на кавказца. Стул – не лучшее оружие в ближнем бою, но мне доставило огромное удовольствие выражение ужаса в его глазах, когда я замахивался. И то, как он полез под стол после моего первого удара.

Но, к сожалению, это было последним приятным событием в моем столь впечатляющем камбэке. Видимо, у этого стервеца под столом имелась тревожная кнопка. Или, что скорее, неподалеку от дверей дежурил их сообщник – он и ворвался. Как раз в тот момент, когда я развернулся от стола и, перепрыгнув через корчащуюся тушу мордоворота, кинулся к выходу. От ворвавшегося в комнату сержанта в форме я немедленно огреб резиновой дубинкой по ушам, а потом по почкам. Затем малыш-кавказец ударил меня сзади ногой в лодыжку. Я начал падать, и удары посыпались на меня один за другим.

* * *

Сколько прошло времени, я не знал.

Наконец короткими вспышками стало возвращаться сознание. Вот меня поливают водой… Кто-то щупает пульс… Меня поднимают на ноги… Кто-то сует мне мои вещи: ключи, телефон, деньги, бумажник. Я машинально беру их и закладываю во внутренний карман куртки.

И вот я уже на улице. На залитой солнцем и, судя по положению светила, утренней улице города Сольска. Я бреду, покачиваясь. Все тело болит. Но кости, кажется, не переломаны. Если только ребра, но это после обработки в участке почти не в счет. Руки-ноги двигаются. Я останавливаюсь у витрины магазина и вглядываюсь в собственное отражение. На лице никаких следов побоев нет. Что-что, а бить наши полицаи умеют: больно, но незаметно.

Где я нахожусь точно, я не знаю. Вчера, когда меня схватили и везли в райотдел, я отслеживал, куда мы едем. Сейчас все вчерашние данные куда-то испарились, но имелось смутное впечатление, что я где-то недалеко от ментовки.

Вдруг возле меня тормозит красивая, свежеумытая с утра черная машина: «Ауди А8», как я замечаю. Задняя дверь лимузина распахивается. Доносится негромкий, но повелительный голос:

– Давай, садись.

Я вглядываюсь. На заднем кожаном сиденье, в глубине, вальяжно раскинулся губернатор Ворсятов.

– Да? – бормочу я. – Зачем? Ваши люди уже достаточно со мной с утра поговорили.

– Мои люди – они тебя сегодня из райотдела освободили. Давай, Паша, не тяни время. Садись, поехали.

Я забираюсь внутрь кондиционированного, пахнущего кожей салона. Успеваю заметить, что губернатор одет значительно скромнее, чем в Москве: простецкий костюмчик, чуть не от «Большевички».

Минуты через три мы останавливаемся у двухэтажного здания райотдела. Бетонный блок на дороге, знак «кирпич», автоматчик в форме с «калашом». Мы с губернатором входим внутрь. Шаги даются мне с трудом, но налицо положительная динамика: каждый последующий получается лучше предыдущего.

Ворсятов подходит к плексигласовой перегородке с надписью: «дежурный». Мордатый старлей, царящий за нею, не обращает на него внимания.

– Начальник у себя? – тихим-тихим голосом спрашивает губернатор. Дежурный поднимает глаза со словами, типа: кто это тут у меня такой борзый? Однако видит моего спутника и – то ли узнает, то ли подпадает под обаяние источаемой им власти – встает и командует куда-то вглубь:

– Ефимов, проводи! – Выскакивает старшина, и дальше мы движемся уже втроем: впереди полицейский, он то и дело полуоборачивается, пытаясь понять, не слишком ли быстро/медленно он передвигается, и в каком настроении пребывает высокое начальство. Дальше шествует непроницаемый глава области, и потом, с отставанием метров на пятнадцать (которое с каждым шагом все растет), ковыляю я.

Когда я дохожу до кабинета начальника отдела, главные слова за дверью уже произнесены. Потому что, вошед, я вижу следующую картину: начальник, толстомясый майор, стоит за своим столом по стойке «смирно» и ест глазами высокое начальство.

– Скажи, – обращается ко мне Ворсятов, – тебя в этом райотделе приходовали?

– Да.

– Кто?

– Фамилий не знаю. Главным был мужик в штатском, похож на кавказца. Маленький, прыщавый.

– Гогоберидзе, – угодливо кивает майор.

Ворсятов оборачивается к нему с немым вопросом. Типа – а дальше? Майор тычет в селектор:

– Гогоберидзе ко мне! Срочно! Мухой! – Возникшую паузу пытается заполнить начальник райотдела. Он бормочет: – Товарищ Михаил Владимирович, мы проведем тщательное внутреннее расследование, и виновные будут строжайшим образом наказаны, вплоть до увольнения из органов. Я – ни сном ни духом. – А потом и вовсе несуразное: – Воспитательная работа в отделе находится на высоком уровне, месяц назад проверяли из областного министерства…

– Заткнись, майор, – устало говорит областной голова.

Наконец в двери, постучав, возникает мой давешний мучитель – носящий, оказывается, красивую грузинскую фамилию Гогоберидзе. Видит меня, начальника по стойке «смирно» и губернатора – и стройный мир в его глазах начинает рушиться, а довольство и превосходство, еще минуту назад игравшие на его физиономии, сменяются крайней степенью растерянности и униженности.

– Ты что, Гогоберидзе, себе позволяешь?! – с ходу, почти без разбежки начинает распаляться майор. – Да я погоны с тебя сниму! Под суд пойдешь! Красную зону топтать!

Ворсятов жестом останавливает его – тот немедленно замолкает. Обращается к грузину, указывая на меня:

– Кто его заказал?

Тот молчит.

– Ну?! – губернатор вдруг хватает Гогоберидзе одной рукой за горло и начинает душить. – Это был Влад?!

Мой мучитель начинает мелко-мелко кивать.

– Когда ты видел Влада?

– Все по телефону. Он мне звонил.

– Что сказал?

– Что здесь, в Сольске, частный сыщик из столицы объявился.

– И?!

– Надо, типа, домой отправить.

– Телефон!

Грузин достает из кармана мобильник, протягивает Ворсятову.

– Ему отдай, – кивает тот на меня. – И открой номер, с какого тебе с этим приказом звонили.

Я беру телефон Гогоберидзе. На всякий случай запоминаю номер, с которого звонил ему Влад. Префикс мобильный, московский.

Губернатор брезгливо вытирает свою руку, душившую грузина, носовым платком.

– Ну, что стоишь?! – накидывается на провинившегося подчиненного, продолжая свою тему, майор. – Давай, проси у человека прощения, пока есть возможность!

И тот вдруг – гордый грузин, етить твою мать! – бухается на колени, подползает ко мне, пытается поцеловать мне туфли. Я гадливо отступаю от него.

– Чтобы и духу в рядах не было, – цедит Ворсятов, кивая на коленопреклоненного, плачущего Гогоберидзе. – И никого из его шайки тоже.