— Что? Передали… автарку? Я ничего подобного не слышала… О, милостивая Зория, скажите, что это неправда! Это же безумие!

— Но… вы непременно должны были об этом слышать. Весь Тессис судачит о том, что Лудис обменял его на свою свободу. Но не пугайтесь слишком, моя леди — это всего только слухи. Доподлинно ничего не известно…

— Клянусь кровью Братьев! — зло прошипела она. — Ни один из этих треклятых сианцев не обмолвился мне об этом ни словом!

Принцесса протянула руку, сорвала с ветки над головой цветок и покрутила его в пальцах. “Не плакать!” — напомнила она себе, раздавила цветок в кулаке и позволила лепесткам упасть на землю.

— Расскажите мне обо всём, что слышали, — слёзы высохли, даже не выступив на глазах. В её груди сжался холодный, твёрдый комок — будто сердце внезапно сковал лёд.

— Как я уже сказал, леди, это только сплетни, по большей части путаные, и…

— Не нужно успокаивать меня, дан-Фаар. Я больше не ребёнок. Просто… поставьте меня в известность, — она выдохнула. Ночь окутала их, и ледяная тьма в её груди встрепенулась, приветствуя сестру. — Может, я и потеряла трон моей семьи, но даю слово, я верну его, и враги наши понесут наказание за свои деяния. Да, я клянусь в этом головами самих богов!

Принцесса подняла взгляд на удивлённое лицо Давета, едва видимое в тусклом свете, льющемся из открытого наверху окна.

— Что вы так уставились на меня, сударь? Используем время с толком. Расскажите мне то, что я желаю знать.

Уже целую десятицу каждую свободную минутку, что он не проводил при дворе или у постели медленно выздоравливающей Элан, Мэтт Тинрайт обшаривал крепость — и внешний, и внутренний круги — в поисках матери, и потому ему было особенно досадно найти её в конце концов возле Лагуны скиммеров во внешнем круге города — совсем недалеко от того места, где он снял комнату. Эта женщина, по всему, стала в некотором роде знаменитостью среди изгнанных из города на материке — сбившихся в кучу беженцев, влачивших теперь жалкое существование в осаждённом замке.

Увидев ту, которую он так долго искал, поэт не подошёл к ней сразу, но вместо этого последовал за высокой сухопарой женщиной, которая шла вниз по Главной торговой улице от одной грязной лавчонки к другой с корзиной в руке, по-видимому, собирая еду для своих страдальцев. Тинрайт угрюмо подумал, что его матери никогда не составляло труда найти того, кого она полагала несчастнее себя — у неё был такой же нюх на разных бедолаг, как у гончей — на дичь.

Тем не менее, поэт не мог не отметить, что, несмотря на бесспорную добродетельность её намерений, мать откладывала в карман каждый четвёртый или пятый кусок съестного: то чёрствую булку, то проросшую луковицу, — по-видимому, для себя. Хоть эта женщина и помогала обездоленным с великим упорством, даже если те не желали принять от неё помощи, не меньшую твёрдость Анамезия Тинрайт проявляла в отношении помощи самой себе.

Наконец он нагнал её возле главного храма на Рыночной площади, где она совала куски в руки беженцев, живших там в убогом палаточном лагере из ветхих одеял, растянутых на палках. Глядя на быстрые движения матери и её выдающихся размеров острый нос, Тинрайт невольно вспомнил, как отец, пребывая в далеко не благодушном настроении, однажды назвал жену “проклятой назойливой дятлихой”.

Когда поэт приблизился, она как раз выговаривала какому-то старику:

— Если у тебя и болят зубы, то только из-за тебя самого, а не из-за того доброго хлеба, который я даю тебе безвозмездно.

— Мама? — окликнул женщину Мэтт.

Она обернулась и взглянула на него. Костлявая рука взметнулась к груди, к болтающемуся на шнурке вокруг шеи деревянному миндалевидному пузырьку — символу Зории.

— Тригон с нами, что я вижу! Клянусь богами-братьями, неужто это ты, Маттиас? — она оглядела сына сверху донизу. — Куртка твоя хороша, но грязна, как вижу. “Да не будет ваше одеяние изодрано и запятнано маслом”, как говорит священная книга. Они что же, прогнали тебя от двора?

Мэтт почувствовал, как в нём закипают злость и раздражение.

- “Изодрано и запятнано грязью”, а не “маслом”. Нет, матушка, при дворе меня очень любят. И тебе сердечный привет. Рад видеть тебя в добром здравии.

Госпожа Тинрайт махнула рукой в сторону примерно полудюжины сгрудившихся вокруг неё мужчин и женщин в одеяниях, изодранных и запятнанных дальше некуда.

— Боги одаряют меня здоровьем, ибо я оделяю других лучшим из того, что имею, — мать обернулась к стоящему рядом старику, и глаза её сузились.

— А ты прожёвывай пищу, — велела она сердито. — Не глотай её кусками в надежде обвести меня вокруг пальца и выманить ещё!

— Где ты живёшь, матушка?

— Где боги пошлют, — небрежно отозвалась женщина, что, скорее всего, означало, что спит она где придётся, как и большинство остальных беженцев с материка в этом битком набитом людьми вонючем городе внутри города. — А что? Ты, никак, собрался предложить мне опочивальню во дворце? Неужто ты устыдился того, что гневишь богов пьянством и блудом, и вознамерился вернуть их благосклонность, проявив толику милосердия к женщине, тебя породившей?

Прежде чем ответить, Тинрайт сделал глубокий вдох.

— Тебя всегда чрезвычайно увлекал мой образ пьяницы и блудня. Интересно, приличествует ли образцовой матери настолько часто говорить о таких вещах?

К его полному удовольствию женщина залилась краской.

— Ах ты, дурной ребёнок — и всегда таким был! Я говорю об этом лишь для того, чтобы указать тебе на твои ошибки, не заботясь о собственном благе. Конечно, я всегда слышала в ответ одну лишь брань — сначала от твоего отца, а теперь и от тебя, но я не буду прятаться, зная, что воля богов не исполняется как надо.

— И какова же тогда воля богов, матушка? — Тинрайт уже почти готов был бросить всё и уйти, несмотря на свою отчаянную нужду. Ему вообще не следовало к ней подходить. — Скажи на милость.

— О, она проста. Тебе пришло время перестать прожигать свою жизнь, Маттиас. Вино, и женщины, и поэзия — ничто из этого не угодно богам. Труд, мальчик, — настоящий, серьёзный труд, — вот, что тебе нужно. В священной книге сказано: “Аще кто себя не утрудит, очи его да извергнутся из глазниц!”

Тинрайт вздохнул. Под священной книгой, конечно, подразумевалась Книга Тригона, но его матери, похоже, досталась версия, которую кроме неё никто никогда не видел. Мэтт был вполне уверен, что исходное изречение гласило: “Аще кто се не узрит, очи того да отверзнутся в глазницах”, но спорить с матерью на эту тему было бесполезно.